На самом деле он, конечно, стоял, где стоял, с плот­но сомкнутыми веками. Рука вытянула из кармана гим­настерки сложенную пополам школьную тетрадку и ка­рандаш. Не открывая глаз, на память перелистал тет­радку до свободного листа. Мелькнули столбики строк. Пытливый ум сразу бы сообразил, что эти столбики являются Володиными стихотворениями, сочиненными в свободное от солдатских обязанностей время.

Он открыл глаза и сел на траву. Начал медленно выводить слова в заветной тетрадке. Жаль, не видел его в этот момент Михаил Васильевич Ломоносов, стоя­щий по другую сторону здания, а то непременно бы ска­зал: «Может, вот уж точно может российская земля рождать собственных Невтонов и Платонов!»

Первым делом надо было закомпостировать билет на вечерний поезд. Метро долго мотало Володю под зем­лей, сделав его временным участником великого москов­ского утреннего пика, пока наконец не вывезло на пло­щадь Белорусского вокзала, к троллейбусной остановке, табачным, газетным и галантерейным киоскам, сатура­торной тележке, торговке пирожками и к очереди за апельсинами.

Он набрал шифр, взялся за рукоять, и дверца ячейки послушно открылась.

—   Вот память! — засмеялся Володя. Вчера, когда он приехал сюда с другого вокзала и спрятал в этой ячейке свой чемоданчик, заполненный всякой ерундой, была, при всей ничтожной ценности чемодана, беспокойная мысль: а вдруг забудется? Потому и число выбрал та­кое, которое вспомнить легко.

Запихнул пакеты с апельсинами, затворил, набрал то же число. Порядок!

—   Молодой человек!

На выходе из подземелья камеры хранения Володю остановил пожилой товарищ в форменной одежде же­лезнодорожника, с малиновой повязкой на рукаве.

—   Вы набрали номер тысяча девятьсот пятьдесят семь.

—   А как вы догадались? — растерялся Володя.

—   Чего догадываться, все вы год рождения набира­ете. Если бы только я это знал, горя бы не было. Иди, набери другое.

—   А что набрать?

—   Молодой парень, а голова уже не работает... Эх, солдат. У тебя номер обуви какой?

—   Сорок второй.

—   А ворот?

—   На гражданке, кажется, тридцать восьмой был.

—   Вот, иди, набери сорок два тридцать восемь.

—   Спасибо.

Володя вернулся к камере, набрал, подумав, трид­цать восемь сорок два.

—   Девушка! — услышал он сердитый оклик дежур­ного.— Подойдите сюда. Вы набрали номер тысяча де­вятьсот шестьдесят — год своего рождения.

—   Нет,— пролепетала девчонка, глаза ее округлились от страха,— Тысяча девятьсот шестьдесят один. А что, нельзя?

—   Можно,— усмехнулся дежурный.— Тебе можно, и другому можно. Такая молодая, а голова уже не ра­ботает... Номер обуви у тебя какой?

—   Тридцать шесть.

—   А ворот?

—   Не знаю.

Дежурный измерил взглядом ее тощую шею:

—   Тридцать пять. Иди, набери тридцать шесть три­дцать пять.

—   Спасибо!

Девчонка бегом полетела в глубь подземелья.

Дежурный очень понравился Володе. Чувствовалось, что его свободно можно спросить о чем угодно.

—   Случайно не знаете, где тут в Москве Союз писа­телей? — спросил Володя.

И верно, дежурный ничуть не удивился такому во­просу. Спокойно ответил:

—   Понятия не имею. В справочном спроси. Как выйдешь наверх, в зал, налево. Тебе зачем к писа­телям?

—   Стихи показать.

Вот тут дежурный немного удивился.

Он смотрел вслед солдату и бормотал:

—   Скажи пожалуйста... Поэт. А голова уже не рабо­тает... Папаша! — окликнул он.— Идите сюда. Вы на­брали номер... номер тысяча девятьсот четырнадцать.

—   Тысяча девятьсот шестнадцать,— дрогнувшим го­лосом уточнил ошалевший «папаша».

Володя выдрался из толпы, окружавшей кассы, сунул билет в карман, утер распаренное лицо и вышел на пло­щадь. Круглые висячие часы показывали без четверти десять. За сатураторной тележкой по-прежнему торго­вал усатый дядя в белом переднике.

—   Отслужил? — спросил он, принимая мелочь и про­тягивая стакан.

Володя кивнул, поднес стакан к губам, при этом го­лова его запрокинулась и взгляд уперся в циферблат часов. Стрелки были неподвижны. Володя замер в тер­пеливом ожидании.

—   Отслужил, спрашиваю?

Володя снова молча кивнул.

Минутная стрелка прыгнула на следующее деление.

—   Повезло,— сказал Володя.— Другой раз всю ми­нуту ждешь.

—   Домой едешь?

—   Так точно.

—   В Смоленск?

—   Какие вы тут все Вольфы Мессинги,— улыбнулся Володя.— Еще налейте.

—   У нас глаз наметанный. Каждый день мильон на­роду видим. Москву посмотри.

—   Некогда.— Володя двумя глотками опустошил стакан.

—   Некогда так некогда,— согласился дядя.— Мне вот зубы вставить надо. На правый нижний коренник коронку посадить. Тоже некогда.

—   Здравствуйте, Алексей Максимович!

Горький смотрел вдаль, плотно прижимая шляпу к длиннополому пальто. Словно только что сошел с поез­да и взобрался на горку — глянуть: куда попал? Чтб тут такое?

А поперек его взгляда струился, шумел, блистал поток — улица его имени.

—   Здравствуйте, Владимир Владимирович!

Солнце чеканило Маяковскому профиль. За его спи­ной из-под земли выныривали легковушки, выплывали троллейбусы.

Пушкина Володя обошел по периметру постамента и, замкнув маршрут, развернулся лицом к лицу.

—   Здравствуйте, Александр Сергеевич!

Пушкин упрямо не поднял головы. А может, просто не расслышал.

—   Здравствуйте...— Володя замялся, вспоминая имя-отчество.

—   Климент Аркадьевич,— учтиво, но чуть раздра­женно напомнил Тимирязев. И тут же из-за его головы показалась другая, маленькая, принадлежащая живому человеку преклонного возраста. Старик стоял на лесен­ке, приставленной к памятнику сзади, и протирал Тими­рязева влажной тряпкой.

—   Климент Аркадьевич,— наставительно повторил старик, ввинчиваясь тряпкой в каменное ухо.

—   Извините,— Володя виновато отошел.

В тихих коридорах Союза писателей лежали ковро­вые дорожки. Володя бесшумно приблизился к двери с табличкой «Литературная консультация». Ниже кноп­ками было приколото объявление, написанное от руки: «Вниманию юных дарований: у меня жуткий насморк. Обещаю выздороветь ко вторнику. Консультант...» Даль­ше шла подпись-закорючка.

Пока Володя размышлял над этим грустным фактом, к двери бесшумно подошел еще один посетитель. Это было столь же юное дарование, как и Володя, однако внешне молодой человек приблизился к поэтическому облику намного больше по сравнению с демобилизован­ным солдатом. Черная вельветовая блуза, белый отлож­ной воротник, темные брюки, мягкие замшевые туфли. Из кармана блузы торчали красивый узкий блокнотик в белых пластмассовых корочках и вечное перо. Принадлежность юноши к миру литературы не вызыва­ла сомнений.

—   Ох уж этот Кондрацкий,— произнес юноша, изу­чив объявление.— Вечно с ним что-нибудь. Литература требует железного здоровья. Насморк в июле — как вам нравится?

—   Никак не нравится,— согласился Володя.— Но главное, я и до вторника ждать не могу. Меня уже завтра в Москве не будет.

—   Стихи? — спросил юноша.

—   Стихи.

—   Приличные?

—   Во! — Володя показал большой палец.— У нас в роте всем нравились.

—   У вас в роте...— повторил юноша с вежливой из­девкой.— А вам самому?

—   Больше всех,— не задумываясь, ответил Володя.

—   Настоящий поэт,— сказал юноша,— должен быть предельно требовательным к своему творчеству.

—   Слушайте, это я знаю, а вот где бы мне их еще по­казать, чтоб сегодня же посмотрели?

—   Где-нибудь в периодике,— сказал юноша. Он так это сказал, что ясно было: периодику он не уважает.— Поезжайте в комбинат.

Они вместе пошли к выходу, и юноша объяснил, как добраться до комбината, в котором собрано десятка два редакций журналов и газет.

Они вышли на тихую улицу, уже прогретую июльским зноем. Из ворот посольства, из-под арки с арабской вязью, выехал низкий плоский лимузин. Шторы в нем были опущены.