— На все! — выпалил Володя, протягивая рубль.
— Встаньте в очередь! — властно скомандовал стоявший первым пенсионер, и его тут же поддержали остальные.
Но киоскер не зря просидел столько лет возле «Известий» и прекрасно знал, кто и в каком случае просит по нескольку десятков экземпляров одного номера.
— Напечатался? — спросил он, принимая деньги.
— Ага!
Киоскер начал отсчитывать пятьдесят штук.
— Что такое? Почему? — возмутился пенсионер.
— Дедушка,— проникновенно сказал Володя,— там мое стихотворение!
Взгляд его был так светел, что в железном пенсионере что-то крякнуло, он сломался, обмяк и задушевно объяснил задним:
— Стихи у него там напечатали.
Очередь приумолкла.
— Поздравляю, молодой человек! — Киоскер протолкнул пачку сквозь узкую бойницу.
— Спасибо! — Володя схватил газеты и с торшером наперевес рванул через дорогу. В очереди засмеялись.
— Не зазнавайся! — крикнул пенсионер.— Поэты, понимаешь...
Нины еще не было. Володя поставил торшер, сел на скамейку, газеты положил рядом с собой. Тут же налетел какой-то шустрый парень, сдернул верхний номер, бросил две копейки и был таков.
— Эй, ты чего? — запоздало возмутился Володя.— Я не продаю.
Затем к газетной кипе приблизился нарядный карапузик в брючках — и не поймешь, мальчик или девочка. Следовавшие за ним папа и мама сделали предостерегающие движения.
— Пусть берет,— разрешил Володя.— Бери, бери. У меня там стихотворение напечатано.
— Детское? — спросила мама.
— Нет. Взрослое. Возьмите, я вам дарю.
— Спасибо.— Женщина взяла газету и покосилась на мужа. Крепкий был муж, ладный, килограммов на восемьдесят пять. Но стихов он не писал и уж тем более не печатал в газетах...
Володя взял верхний номер. Открыть его можно было в секунду. Но Володе хотелось приберечь это сладкое мгновение до прихода Нины. Он закрыл глаза.
Нина провела ладонью по его лицу, и глаза открылись.
— Уснул? Извини, опоздала. У нас долго руки отмывать... Это что, твой торшер?
Ежик ее волос был влажен и отливал на солнце. На ключицах, в разрезе кофточки, мерцал кулон. Володя перевел взгляд на торшер.
— Это маме, в подарок, газетки читать.
Он придвинулся к торшеру, щелчком пальцев «включил» его. Сгорбился, изображая подслеповатую старушку, и рывком распахнул газету.
— Ну-ка, ну-ка,— заворковал он старушечьим голосом,— где тут мой сынок напечатался?
— Ой, неужели у тебя такая старая мама?
— Нет, мама у меня молодая,— бодро сказал Володя.— Вся в меня!
Заголовки, столбцы строк... Стихотворения не было. Фотоэтюда — тоже. Было сообщение ТАСС о нефтяном фонтане и фотография фонтана. Под ней — меленько:«Принято по фототелеграфу».
Володя тупо глядел в страницу. Перевернул газету Еще раз перевернул. Взял другую. Еще одну...
— Ладно тебе,— Нина склонилась над ним, как санитарка над раненым.— Я же предупреждала: это газета.
Сломленные пополам листы грустными птицами сидели на его коленях.
— Еще напечатаешься.
Володя молча поднялся.
Поэт Александр Пушкин с легкой усмешкой косился на старинный фонарь.
Поэт Владимир Торохов бездумным взором уставился в торшер.
Нина раскрыла сумочку и вытащила сложенный вчетверо лоскут бумаги. Развернула. Это был оттиск Володиного стихотворения.
— Товарищ поэт, дайте автограф.
Володя улыбнулся.
Говорить мы умеем. Мы не умеем слушать. Только собеседник начал развивать мысль, а нам уж не терпится его перебить. Только мы принялись разворачивать свои аргументы, а собеседник в свою очередь безжалостно перебивает ход нашей мысли. В жизни поэтому преобладают диалоги, в которых никто никому ничего не успевает доказать или хотя бы рассказать. Доказывают и дорассказывают после — самим себе. В форме внутреннего монолога.
Во внутреннем монологе каждый из нас исчерпывающе полон, раскован, откровенен. Если бы существовала аппаратура, записывающая внутренние монологи, все мы открылись бы друг другу с новых сторон. Но пока, из-за временного отсутствия такой аппаратуры, пропадает бездна интересных мыслей и рассуждений. В этом разделе собраны попытки автора воссоздать внутренние монологи самых разных людей — как хороших, так и замечательных. Замечательных как по своим положительным качествам, так и по отрицательным.
Итак, вот что могут сообщить нам люди, когда их не перебивают.
ВЧЕРА РОДИЛСЯ
Вопрос начистоту, товарищи, на полную откровенность: я какого возраста, кто как думает? Когда родился? Ладно, не мучайтесь, сам скажу. Вчера. Ближе к вечеру. Мне сегодня второй денек пошел. Но я многое успел за это время. Ночью мы с мамой домой вернулись. Ей там говорили: «Да вы что?! Лежите!» А она: «Да вы что? У меня в отделе работать некому. Там ведь, кроме меня, одни мужики». А утром она мне говорит: «Сынок! У нас в стране все женщины трудятся, поэтому я побежала, а ты развивайся самостоятельно. У тебя два часа до школы — научись ходить, говорить, нос вытирать. Вот тут я тебе обед оставляю и записку, как подогреть. Придешь из школы, читать уже научишься, поешь. А там и я вернусь...»
К семи утра я ходить научился, к половине восьмого — штаны надевать. Пока до школы бежал — заговорил. В школе узнал много интересного. Дважды ноль, оказывается, ноль. Если йодом на крахмал капнуть, крахмал синий становится. Кто бы мог подумать? Но самое главное, познакомился с устройством общества. У нас, оказывается, у всех права, у всех обязанности. От каждого — по способности, каждому — по труду. Гуманизм — обязательное дело, все друг другу свои. Такой принцип. Мне понравилось.
Вечером мама прибежала: «Сынок, ходить научился? Тогда сходи в магазин, я с ног валюсь, понимаешь?!» — «Понимаю, мамочка. Меня в школе научили: родителям надо помогать. И не только им, а всем людям, потому что у нас все свои».
Пришел в магазин, встал в очередь. Замечаю, к продавщице с той стороны подходят люди, и она им отпускает. Спрашиваю: «Почему без очереди?» — «Это свои». Я говорю: «У нас все свои».— «Господи! Люди здесь работают и еще будут в очереди стоять?» — «Да,— говорю,— пусть стоят. Или пусть работают. Мы так считаем».— «Кто это вы?» — «Очередь». Я думал, очередь меня поддержит. Нет. Гражданка передо мной обернулась и шепчет: «Не сердите ее, пусть своих отпустит. Вы что, вчера родились?» — «Угадали,— говорю.— Только и успел узнать, что дважды ноль — ноль и что у нас все свои». Тут уж вся очередь загалдела. «Бросьте ребенком прикидываться! Ишь ты, все свои!» — «А что, не все? — спрашиваю.— А кто? Вот у вас, гражданка, тут есть свои? Если бы были, вы бы тут не стояли? Понятно... А у вас, товарищ? В других местах? А у меня? У меня тут свои есть? Мои свои? Кто, как я — вчера родился? Неужели ни одного нет? Какой странный день вчера был. Роддома не работали? Или матери бастовали?»
Продавщица говорит: «Иди сюда, бери без очереди... Ребенок!» Мне бы понять шутку, подойти, а я говорю: «Спасибо, я вам не свой, не имею права». Все смеются: «Товарищ впал в детство!» А один парень говорит: «Чего ты ломаешься, как юный пионер? Давай я вместо тебя обслужусь».
Выдержал я, выстоял до конца. Как раз передо мной кончилось. Вышел я из магазина, догоняет какой-то старичок: «Молодой человек, я вижу, вы не шутили, вы действительно вчера родились. Позвольте, я вам кое-что объясню, а то вам в дальнейшем туго придется». Он объяснил — я понял. Оказывается, все так и полагается: от каждого — по способностям, каждому — по труду. Но пока еще дождешься по своему труду за свои-то способности! А жизнь коротка... Вот человек своих и ищет: кто с тобой родился, кто учился, кто у тебя на свадьбе гулял, зубровку пил, с женой твоей, Глафирой, отплясывал. «Плясал с Глафирой — помоги с квартирой. Запил зубровкой — отдай путевкой. Заел сосиской — отдай подпиской. Воздал грибочку — прими в институт дочку. А я в долгу не останусь, мы же свои...»