—   И что, вы всегда говорите правду?

—   Да,— безмятежно ответил диктор.

—   Кто этому вас научил? — нахмурился режиссер.

—  Мама.

На первый раз ограничимся выговором,— сказал режиссер.

—   Уважаемые товарищи! — объявил диктор на дру­гой день.— Сейчас вы увидите премьеру телевизионного спектакля «Найти себя». Спектакль посвящен научной проблеме, которая давно решена жизнью. К сожалению, репетиций было недостаточно и актеры плохо знают текст. Просим не обращать внимания на режиссуру: режиссер — случайный человек на студии. Итак, если хотите, смотрите премьеру телевизионного спектакля. А если не хотите, то переключитесь на вторую программу: там идет хороший фильм, гораздо лучше этого спектакля.

Главный режиссер был взбешен, но ему не хотелось расставаться с обаятельным молодым человеком, рожден­ным, чтобы быть телевизионным диктором. Он обдумал по­ложение и не нашел ничего другого, как позвонить его маме.

—   Это вы научили сынка везде и всюду говорить так называемую «правду»? — гневно спросил он.

—   Поверьте, я глубоко раскаиваюсь,— вздохнула мама.— Я сказала ему об этом всего один раз, когда ему не было и трех лет. С тех пор он никогда ничего не скрывает. Например, однажды он сообщил мне, что видел отца с другой женщиной. В результате он выну­дил нас с мужем разойтись. Кто мог знать, что ребенок окажется таким впечатлительным?

Режиссер положил трубку, вызвал к себе диктора и в кратких выражениях известил, что увольняет его.

Через некоторое время в центральном универмаге города появился новый диктор. Его баритон привел директора универмага в восхищение.

—  Пожалуйста, пройдите по нашим, отделам, позна­комьтесь с их деятельностью — и к микрофону, за работу.

Вскоре в гулких торговых залах разнесся бархат­ный голос нового диктора:

—   Уважаемые покупатели! В отдел кожаной галантерии нашего универмага поступило пятьсот дамских сумочек импортного производства. Четыреста пятьдесят из них раскуплены работниками универмага. Сорок девять лежат под прилавком и предназначены для знакомых. Одна сумочка выставлена в витрине. Приглашаем вас посетить отдел кожаной галантереи и приобрести эту сумочку.

Через некоторое время в городском Дворце спорта появился новый диктор. Он дебютировал на встрече двух популярных клубов.

—   Уважаемые зрители,— сказал диктор.— Сегодня в нашем дворце состоится матч двух ведущих команд, результат которого не изменит их положения в таб­лице первенства. Поэтому вряд ли они будут стараться...

Недавно я встретил его на привокзальной площади. Он стоял у распахнутой дверцы экскурсионного авто­буса и вещал в мегафон:

—   Экскурсионное бюро приглашает вас совершить малоинтересную поездку по нашему городу. Маршрут проложен так, что вы увидите в основном ничем не при­мечательные здания и улицы. В заключение поездки вас угостят обедом в ресторане «Кристалл», который местные жители обходят за пять кварталов.

В автобус, посмеиваясь и подмигивая экскурсоводу, дружно перла жизнерадостная приезжая публика. Она была уверена, что экскурсовод шутит.

Около одиннадцати вечера появляется юноша на велосипеде. Он в кожаной куртке, воротник поднят. Осень. Велосипед дорожный, с широко раскинутым рулем. Велосипедист едет по тротуару. Останавливается, при­слоняет машину к стене. Достает короткую металли­ческую трубку с поперечной рукояткой — торцевой ключ — и отмыкает незаметную прохожим, выкрашен­ную под цвет стены коробочку. В ней упрятан рубильник. Юноша опускает ножи, в них проскакивает искра, и малиновая надпись «ГАСТРОНОМ» гаснет. Он запи­рает коробку и едет к следующему магазину. Гаснет «РЫБА», гаснут «ФРУКТЫ», гаснет «КНИЖНЫЙ МИР». Заодно он отключает рекламу джемов и про­тивопожарный призыв. Такая у него работа.

Улица становится скромнее и просторнее.

По карнизу высокого здания бежит огненная строка: городские новости — зеленым, репертуар кинотеатров — синим, транспортные аварии за истекшие сутки — крас­ным, погода на завтра — белым. Вслед за погодой не­сколько секунд плывут четырехцветные квадратики — как слоеный мармелад по конвейеру кондитерской фаб­рики. Последний квадратик доезжает до края... над карнизом темно.

Но еще остались широкие светящиеся окна первых этажей и желто-розовая мозаика домашних окон.

Полночь. Нет мозаики.

Час ночи. Погасли рестораны.

Половина второго. Последний трамвай, немилосердно скрежеща на поворотах, уходит в депо.

Два часа. Дежурный горсвета нажимает кнопки — и пятикилометровые проспекты падают во тьму.

Часом позже окрепший ветер разрывает тучи и пол­ную силу набирает луна. Ровный мертвенный свет за­ливает открытые пространства города и его крыши. Великолепное сияние струится в тысячи окон. Нежные голубоватые лучи просвечивают кисейные занавеси, ло­жатся на полы и стены, тускло вспыхивают в зеркалах, дверях, в застекленных фотографиях, в никелирован­ных боках чайников, в кафеле кухонь.

За одним из окон просыпается лунатик.

Он лежит неподвижно, впитывая широко раскры­тыми глазами отраженный свет. Рядом посапывает жена. Он осторожно выползает из-под одеяла. Пол приятно холодит пятки.

Лунатик в черных сатиновых трусах и шелковой фиолетовой майке. Резинка у трусов завязана курча­вым узелком. Узелок спрятан в подшивку, но упрямо вылезает оттуда и пружинит под пальцами.

«Черт с ним, с узелком,— думает лунатик.— Не на танцы же я собрался».

Он стоит, опершись обеими руками о подоконник. Луна прямо против него — идеально круглая, розовая, в таинственных тенях, от которых ее свет кажется еще чище и тревожней.

—   Странное все-таки у меня влечение,— бормочет лунатик, выдирая шпингалет из тугого гнезда,— И откуда взялось? Родители — простые люди, и сам я в дневное время — обычный человек. И жена моя — обычная жен­щина: официантка в шашлычной. И дети мои куда как незамысловаты: учатся себе в школе, сын марки собирает, дочь в хоре поет. Ничего особенного она там не поет.

«Нет, ей-богу, это не влечение, а какой-то бред, кап­риз, прихоть,— думает он, раздвигая створки окна и тяжело переваливаясь через подоконник.— Отчего, когда можно спокойно храпеть рядом с горячей от здорового сна женой, отчего вместо этого я должен вылезать на стужу, на ветер и шататься, как привидение, по пустын­ному безрадостному городу?»

Полуметром ниже окна в стену загнан железный костыль,

и

к нему через изолятор прикреплена растяж­ка троллейбусных проводов.

«Интересно, как бы я вылезал, не будь под окном этой растяжки?» — размышляет лунатик, нащупывая пяткой костыль. Костыль чрезвычайно холоден и обжи­гает пятку.

—   Не было у нас в роду ни поэтов, ни канатоход­цев,— вспоминает он, шагая по растяжке, скользкой от инея.— Вот разве дядя Толя был со странностями: на моей свадьбе сидел-сидел да как прыгнет на стол с вилкой в зубах. Но на него определенно водка подей­ствовала, а отнюдь не луна.

Проволока скрипит под грузом. Лицо у шагающего повернуто к луне, боковым зрением он догадывается о семиметровой пропасти под ним, но не ощущает по этому поводу никакой тревоги.

Пройдя растяжку, он переходит на провода. Он хо­рошо знает, куда идет.

«Куда я поперся в этакий час? — размышляет он.— Что я там позабыл? Кто меня там ждет? Кому я нужен, босой, в трусах до колен, в дурацкой фиолетовой майке, всклокоченный, с опухшими от сна глазами и общим безумным выражением лица?»

—   Нет, скорее всего, у меня с психикой не в поряд­ке,— говорит он вслух, вместе с проводами пересекая просторную площадь, на которой в этот час нет ни души.— Надо будет показаться врачам.

Луна идет теперь впереди него, немного правее, заде­вая гребни крыш. Чердаки, трубы, антенны вспыхивают на ее фоне силуэтами безупречной четкости и чистоты.

От ходьбы лунатик постепенно разогревается.

—   Что ж меня влечет к тебе, проклятой? — воскли­цает он, повеселев. До этого он шагал размеренно, а теперь, толкаясь левой ногой, правой скользит по про­воду, как это делают дети, скатываясь по ледяной до­рожке зимнего тротуара. Перед ним провод — сухой и сверкающе белый от инея, за ним — мокрый и черный.— Допустим, это сравнимо с влечением к женщине. Если меня влечет к женщине, что я постараюсь сделать? Разумеется, сблизиться. Вот в такой же поздний час, без свидетелей, подойти, заглянуть в глаза, положить руки на плечи... Бог с тобой, товарищ,— одергивает он себя,— что за сравнение? Неужели ты надеешься когда-нибудь сблизиться с небесным светилом? В каком, собственно, смысле?