Девитт начал не так, как ожидал Уиллоуби. Полковник не спросил: «Почему вы это сделали?» Не стал он и объяснять, почему задержался. Вместо этого он сказал:

— Ну, Уиллоуби, что же мы теперь будем делать?

Уиллоуби не приготовился к такому вопросу. Если бы все сложилось удачно, он уехал бы через двенадцать часов, но почему-то он никак не мог сказать Девитту:

— То есть как — «что мы теперь будем делать»? Сядем в машину и поедем в Верден или еще куда-нибудь и там будем выжидать, пока не минует самое худшее.

— У вас, вероятно, был какой-нибудь план? — спросил Девитт. — Не думали же вы, что закроете лавочку, и кончено дело?

— Разумеется, нет! Разумеется, нет! — поторопился ответить Уиллоуби. — Но я не хотел составлять никаких планов без вас. Я спасал оборудование, которое нельзя заменить, спасал людей, а остальное должны решать вы… — Девитт молча глядел на свой стол, и потому Уиллоуби неуверенно прибавил:

— По крайней мере, я так думал…

— Вы приняли без меня очень важное решение, — сказал Девитт. Его глаза, в которых обычно светилась искорка юмора, смотрели холодно и строго. — Я хотел только узнать, были ли еще какие-нибудь решения, не выполненные, но уже принятые.

— Нет, — заверил его Уиллоуби, — больше никаких не было. Вы, кажется, подозреваете, что я превысил свои полномочия. Нет, сэр. Мы тут остались в таком тяжелом положении, а от вас не было ни слова. Боже мой, я перевернул небо и землю, чтобы связаться с вами! А ведь что-то надо было делать — вот мы и представили вопрос на разрешение генералу Фарришу…

Настороженное молчание Девитта заставляло Уиллоуби сыпать словами все чаще:

— Это генерал приказал нам снять катодные лампы и другие детали. Они незаменимы. Вы это знаете, сэр. А радиостанцию действительно обстреливали; каждый рядовой, каждый офицер, которые там были, могут это подтвердить. И только одна дорога на Арлон оставалась открытой, но и ту могли каждую минуту отрезать. Я очень рад, что вы благополучно добрались, сэр! Учтите все эти факторы, сэр, поставьте себя на наше место, и я уверен, что в такой обстановке вы сами отдали бы такой же приказ. Ничего больше не оставалось делать. Я обсуждал положение со всеми: с Крераром, с Люмисом — со всеми решительно; я не полагался только на свое суждение; хотя в конце концов ни я, ни они не решали вопроса. Его решил генерал Фарриш. Если бы он сказал: «Оставайтесь!» — мы бы остались. Но он сказал: «Оборудование и люди важнее нескольких дней болтовни по радио» — так что… вот приказ, сэр.

Он передвинул пачку листков через стол Девитту. Девитт взял листки двумя пальцами, но не стал читать. Он просто раскачивал их: вправо — влево, вправо — влево, — глядя на Уиллоуби, который следил глазами за их движением.

Уиллоуби отвел глаза. Ведь он не сделал ничего предосудительного. Уж не хочет ли Девитт наказать его молчанием? И он внушительно закончил:

— Так что одна группа людей уехала вчера ночью, сэр, а другая уедет сегодня… — Он помолчал. — То есть, если вы не против.

Девитт уронил приказ на стол; потом, словно передумав, отдал его обратно Уиллоуби.

— Само собой, я осветил ему вопрос всесторонне. Я подчеркнул, что, по мнению некоторых, это все равно, что сознаться в поражении, но он посмотрел на дело иначе. Он посмеялся над этим, сказал, что поражение немыслимо, пока его люди находятся на фронте, а война обойдется несколько дней и без нашей болтовни… Извините, я повторяюсь, но он сказал именно так.

Впервые после своего возвращения Девитт улыбнулся Уиллоуби.

— Должен признать, что вы вели себя корректно. Вас нельзя обвинить ни в чем. Никто во всей армии не нашел бы за вами вины.

Уиллоуби улыбнулся в ответ Девитту; но при следующих словах полковника улыбка застыла на его лице.

— Я бы сказал, что это моя вина. — Девитт опять уставился взглядом на пустой стол. — Не потому, что я уехал в Париж, — никто не мог предвидеть немецкого наступления. Не потому, что я не смог вернуться вовремя, — я старался, но все дороги были забиты, а от подробностей поездки вы меня уволите. Моя ошибка заключалась в выборе человека, на которого я положился. Потому что я отвечаю за вас и за ваши действия — я, не Фарриш. По крайней мере, таковы законы чести, в них я верую.

«Законы чести! подумал Уиллоуби. Он желает жить по законам чести. Он сам признает, что меня винить не за что, и сам же винит меня и одновременно оправдывает, принимая вину на себя. Иисусом себя считает. Хотел бы я знать, что с ним случилось по дороге; он не в себе.

— Те люди, — сказал Девитт, — те люди, которые приняли на себя удар немцев, неужели вы думаете, что они не дрались? Не пробовали остановить их?

— Одни остались и дрались, другие бежали. Это вполне по-человечески. Чего вы хотите от людей?

— Может быть, надо смотреть глубже. Может быть, это зависит от того, во что вы верите.

— Я могу решать вопрос только так, как я его понимаю, — сказал Уиллоуби, — и с теми людьми, какие у меня есть. Один стреляет себе в ногу, и его приходится отвозить в тыл. Это Крэбтриз. А Люмис является ко мне и говорит…

— Что именно он говорил?

— Теперь уже не помню. Но было ясно, что он не выдержит. Это между прочим. А главное вот: радиостанция — не артиллерийская батарея. Катодные лампы — не гаубицы. Гаубицы можно заменить, а лампы нельзя. Я должен был думать и о будущем — о том дне, когда мы вернемся и наш голос зазвучит снова! Какой это будет великий день! Пускай нацисты смеются сейчас, мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним!

Он подождал, что на это скажет Девитт. Тот ничего не ответил.

Неожиданно Уиллоуби вскричал:

— Мне совершенно все равно, как вы относитесь ко мне лично! Я поступил так, как считал правильным, и доволен этим, а если вы не одобряете, — что ж, вам не следовало уезжать. Как вы полагаете, что подумали солдаты, узнав, что вы уехали как раз в то время, когда положение изменилось к худшему?

— Я уже сказал, что это моя вина.

— Да, вы это говорите — но как! Вы стараетесь взвалить вину на меня! Хорошо, я принимаю обвинение. Я получил приказ от Фарриша, а он наш генерал, и что он скажет, то и делается.

— Ну конечно!

— Тогда чем же вы недовольны?

— Я предлагаю вам успокоиться. А после того как вы успокоитесь, предлагаю вам просить о переводе. Я поддержу вашу просьбу.

— Вот оно что! Вам нечем оправдаться по-настоящему, так вам нужно меня выгнать. Что же, может быть, мне бы следовало сказать теперь, что генерал Фарриш просил меня…

Уиллоуби остановился. Он вдруг задал себе вопрос, почему Девитт сидит и выслушивает все эти дерзости, терпит этот наглый тон, недопустимый по отношению к начальству. Опять разыгрывает Иисуса. Уиллоуби пришел в ярость. Он закусил нижнюю губу.

— Простите, сэр. Я забылся. Каждому неприятно, когда его называют трусом.

— Я не произнес этого слова.

— Вы его подразумевали.

— Даже и этого не было, — возразил Девитт. — Человек должен действовать соответственно тому, что он собой представляет и во что он верит. Не оставить ли нам этот разговор?

— Как вам угодно.

— Мне угодно его оставить. И пока вы еще находитесь под моей командой, не будете ли вы любезны отдать людям приказ, что они остаются, и вызвать обратно ту группу, которая уже уехала?

— Слушаю, сэр. Но генерал Фарриш…

— Отвечаю я, майор.

— А если нас отрежут?…

— У вас ведь есть оружие? Вас учили стрелять? Последнюю пулю приберегите для себя!

— Я намерен остаться в живых, — сухо сказал Уиллоуби.

— Да, — возразил Девитт. — Но какой ценой?

Иетс дожидался в коридоре перед кабинетом Девитта. У него не было никакого официального повода идти к старику, ему просто хотелось поговорить с ним.

Уиллоуби вышел из кабинета полковника и прошел мимо Иетса, не кивнув головой, даже не глядя на него.

Иетс постучался в дверь кабинета. Ему не ответили. Он постучался еще раз, прислушался; из комнаты по-прежнему не было слышно ни звука, и он повернул ручку и заглянул в дверь.