Иетс был не один. С ним был сержант Бинг. Они встретили его молчанием, Люмис это почувствовал — нарочно замолчали, как только его голова появилась в дверях.

Он не ошибся. Иетс говорил только что:

— Хотел бы я знать, что именно я сделал не так. Я убеждал их, как только мог, чтобы они не закрывали станции… Ничего не вышло.

Бинг доказывал Иетсу, что это безумие — сидеть вот так и обвинять самого себя.

— Вы всегда себя вините, всегда в себе копаетесь, созерцаете собственный пуп, словно это центр вселенной. Бывают времена, когда чувствуешь в этом потребность, но не всегда же этим заниматься. И уж, конечно, не сейчас: генерал отдал приказ — и точка.

— Будьте же последовательны! — отвечал ему Иетс. — Когда все были против листовки Четвертого июля, вы но собственной инициативе взялись за дело, испортив все планы Уиллоуби, включая и то, что должен был делать я. Тогда я готов был разорвать вас, но с тех пор давно вам простил. Перестаньте ухмыляться.

— Как же вы не понимаете? Не упускать же такой случай. Все вышло само собой…

— Почему у вас выходит, а у меня нет? Почему я сам себе все порчу?

Бинг пожал плечами.

— Ну ладно, — сказал Иетс. — Ответа нет. Мне это известно.

— Вы ровно ничего не могли сделать, лейтенант. Вы же старались! Так примите это спокойно. Будьте довольны, что уберетесь вовремя. Я доволен.

Бинг увидел, что дверь отворяется.

— Гость… — заметил он, и оба они замолчали.

Люмис был готов к отправлению: оружие, вещевая сумка — решительно все. Он сказал с веселостью, которая была довольно искренней:

— Ну, мы прощаемся не надолго. Завтра, когда вы прибудете в Верден, — я думаю, что это будет завтра, — у меня уже все будет устроено.

— Очень любезно с вашей стороны, сэр, — ответил Бинг. — Могу сказать от лица всех рядовых и сержантов, сэр, — мы к этому не привыкли.

Люмис принял похвалу за чистую монету:

— Очень рад, что вы это цените.

Иетс перестал потирать бородавку на указательном пальце левой руки и спросил:

— Вы для этого сюда пришли?

— Да. Пришел попрощаться.

— Ну что ж — прощайте!

Люмис обиделся. Намерения у него были добрые. Он замялся, потом повторил: — Прощайте…

— Убирайтесь вон! — резко сказал Иетс.

Лицо Люмиса расплылось в бессмысленную улыбку. — Вам бы следовало на коленях благодарить меня, Иетс, за то, что я спас вам жизнь!

— Благодарю. Я сам займусь своим спасением, когда мне вздумается.

— Я хочу только помочь вам!

— Так же, как вы помогли Торпу?

Люмис хлопнул дверью. Но он забыл свои перчатки. Ему пришлось вернуться за ними и, взяв их со стола Иетса, он повторил свой уход со сцены, бесясь, что повторение срывает ему весь эффект; но все же он бесился не настолько, чтобы уехать без перчаток в Верден.

Во дворе заревели моторы тяжелых грузовиков. Колонна тронулась.

— Давайте кутить! — сказал Иетс.

— А по какому случаю? В честь отъезда Люмиса?

— Да, хотя бы! У меня есть коробка конфет — хороших, мне прислали из дому, не военного образца. И есть еще сардинки, печенье и бутылка виски. Не хочется таскать все это с собой, и немцам оставлять тоже не хочется, если они придут. Заметили вы, какими довольными и сытыми всегда выглядят те, которые сдаются после осады? Я знаю, почему это бывает, — они отлично проводят время, доедая и допивая свои запасы. Вот и нам теперь приходится. Позовите наших — кого хотите, кого угодно, из тех, кто остался здесь.

Бинг привел Абрамеску, сержанта Клементса и шофера Макгайра. Остальные теснились за ними — механики, дикторы и оставшиеся офицеры, среди них Уиллоуби.

— Что-то стало скучно одному, — заявил Уиллоуби, точно оправдываясь. Он поставил на стол собственную бутылку. — Настоящее шотландское.

Никто ему не ответил.

— А нельзя ли музыку? — сказал Уиллоуби.

— Би-би-си хотите? — спросил Иетс, возясь у приемника.

— Ну что ж! Что угодно.

Послышалась музыка, нежная и ритмичная. Кто-то начал подпевать. Звякнули стаканы, загремела пустая жестянка из-под сардин, брошенная в мусорный ящик.

И тут музыка утихла. Голос диктора объявил:

— Говорит радиосеть союзного командования. Би-би-си, Лондон. Слушайте последние известия!

— Тише! Давайте послушаем!

Голос женщины-диктора, мягкий и участливый, напоминал о вязальных спицах и домашнем очаге. Она передавала сводки таким тоном, словно немецкое наступление вовсе не так страшно: что ж, может быть, она и права, думали ее слушатели.

Потом она сказала:

— Нам только что сообщили, что немецкие войска заняли радиоузел «Люксембург» и пользуются станцией. Радиостанция «Люксембург» была одной из самых мощных станций союзников. О судьбе доблестных людей, работавших на станции, ничего не известно. Предполагается, что они спаслись. Внимание! Все сообщения радиостанции «Люксембург» исходят от неприятеля…

— Вот так штука! — сказал Бинг.

— Выключите радио, — сказал Иетс. — Мне не интересно слушать, как нас отпевают.

Ломтик хлеба с двумя аккуратно положенными на него сардинками выпал из рук Абрамеску. — Что-то неладно! — сказал он, хватаясь за винтовку. — Немцы в здании!

— Чепуха!

— Для чего было выключать? — запротестовал Бинг, который опомнился первым. — Может быть, они скажут про нас еще что-нибудь приятное.

Уиллоуби протолкался к приемнику. Он включил его и настроил на волну Люксембурга, свою собственную волну.

— Вот оно! — крикнул он. Послышался голос, очень слабый, но отчетливый, говоривший по-немецки.

— Вот оно…

Все слушали в тягостном молчании. Уиллоуби сказал:

— Сволочи! Они настроились на нашу волну.

— Ловко, — заметил Бинг.

Иетс повернулся к Уиллоуби:

— Это только начало. Не говорите, что нас не предупреждали, майор.

Уиллоуби сказал резким тоном:

— Вы критикуете приказ генерала Фарриша?

Иетс отмахнулся от него движением, говорившим о том, как сильно он устал — и физически, и морально. Он не хотел больше спорить, не хотел бороться. Лишь бы хоть ненадолго остаться одному со своими мыслями. Он думал о Рут, которая в эту минуту у них дома, в маленьком университетском городке, слушает сообщение о том, что ее муж попал в руки к немцам, а может быть, убит.

Он поднялся с места и сказал:

— Ну ладно! Давайте разойдемся! Довольно, повеселились!

Немецкий голос все еще дребезжал в воздухе, гортанный и назойливый. Иетс повернул ручку с такой силой, что в приемнике что-то щелкнуло. Он остался один, чувствуя себя словно после пьяной истерики.

9

Абрамеску вбежал в кабинет Иетса. Он весь раскраснелся от радостного волнения и казался еще более неуклюжим, чем всегда. Когда он вытянулся, рапортуя, приклад его винтовки с размаху стукнулся о стол Иетса.

— Полковник вернулся! — сказал он. — Шум на дворе объясняется тем, что мыши разбежались, увидев кота.

— Абрамеску!

— Я решил вам сообщить, чтобы вы бросили укладываться.

Как раз об этом думал и сам Иетс, но не мог же он сказать Абрамеску, какого он мнения о приказе Уиллоуби и о том, что этот приказ, вероятно, будет отменен теперь, раз Девитт вернулся.

— А вы уложились? — спросил он Абрамеску.

— Да, сэр, конечно. Я начал укладываться с того дня, как немцы пошли в наступление. Я и питаюсь из вещевого мешка, но… — круглое лицо Абрамеску смотрело так простодушно, что Иетс невольно улыбнулся… — я, может быть, более предусмотрителен, чем вы.

Иетс улыбнулся:

— Во всяком случае — спасибо, что дали мне знать.

Девитт с Уиллоуби заперлись вдвоем. Им обоим надо было сказать друг другу много такого, что должно было остаться между ними.

Перелом настроения начался у Уиллоуби с той минуты, когда он увидел въезжающего во двор Девитта, услышал шаги полковника и его густой, сильный голос, разносившийся по коридорам. Все доводы, которыми он оперировал, доказывая себе самому и Фарришу необходимость закрытия станции, разлетелись в прах, как только он понял, что Девитт вернулся, что Девитт будет его спрашивать и что никакие ответы не удовлетворят полковника, как бы они ни были точны и уснащены данными. И, сознавая это, он из себя выходил, стараясь придумать более основательные доводы, более основательные ответы, еще до того как Девитт потребовал его к себе. На него еще никто не нападал, а он уже стал в оборонительную позицию.