Она пропустила эти слова мимо ушей, занятая своими мыслями.

— Не думайте, я не так глупа, я не воображаю, что бываю сама собой дома, при родителях. Скорее уж на работе, хотя и там не вполне. По-моему, я нигде не бываю собой, кроме как в собственных мыслях. Так вы поужинаете с нами?

— Ну что ж, Шерли, если вам действительно этого хочется… Мне это не улыбается по многим причинам. — Не давая ей возразить, он поспешно продолжал: — Но ведь мне улыбалась поездка к этой ведьме Бодли-Кобем. Я уже признался вам, что я очень тщеславен и, пожалуй, слишком самоуверен, а в Комси мне приходится иметь дело с такими набитыми дураками, что я совсем раздулся от важности. Раньше, когда я стоял во главе института, мне приходилось иметь дело главным образом с художниками, и хотя они ужасны и могут свести с ума, зато в них нет этой непроходимой тупости, как в Дадли Чепмене, Джиме Марлоу, Хоукинсе, Тарлтоне и Берде — или как в Джордже Дрейке и его молодчиках, хотя они чуть получше моих. Я подозреваю, что в людях, которые норовят руководить искусством, есть некий природный идиотизм. Я прихожу от них в отчаяние и готов совершить какое угодно безрассудство. Ну, а тщеславие, самомнение, гордость, конечно, тут как тут. Но кстати, вы вовсе не обязаны выслушивать все эти излияния. Попробуйте думать о чем-нибудь другом. Наверно, вы так и делаете.

— Да, обычно, когда люди много говорят, я так и делаю. — Вид у нее был задумчивый и торжественный. — Но вы другое дело. Вас мне приятно слушать, хоть я и не все понимаю.

Это наивное признание породило в нем столько противоречивых чувств, что он растерялся и не знал, что сказать. Но тут же он понял, что ему необходимо выпить.

— Ваш отец пьет виски?

— Боюсь, что нет. Только пиво да иногда сидр. У мамы есть херес — для торжественных случаев, — но не такой, как вы любите.

— Я велю шоферу остановиться возле бара. Зайдете со мной?

— Нет, лучше я подожду в машине, если вы не очень долго.

— Всего минутку. Я люблю выпить, но не в английском баре средней руки — этом раю для идиотов.

Через десять минут он уже снова сидел рядом с ней, держа в руках четвертинку шотландского виски, и свинчивал с горлышка металлический стаканчик.

— Хотите глотнуть?

— Нет, спасибо. Мама сразу почувствует запах, рассердится и будет проклинать вас. Конечно, потом, когда вы уйдете. Но вот что интересно — если бы не нужно было ехать домой, я бы выпила, а ведь раньше мне никогда не хотелось.

— Пожалуй, вам это пошло бы. — Он обронил эту фразу небрежно, быстро наполняя и осушая стаканчик. Голова у него была крепкая, он мог много выпить, куда больше многих мужчин, и владеть собой; однако подобно многим людям, умеющим пить, но живым и темпераментным, он возбуждался от первого же глотка. Все вокруг него вдруг переменилось, иной казалась теперь и роль, которую ему предстояло сыграть. Машина снова двигалась, свет фонарей и неоновых вывесок все чаще хлестал по мокрым стеклам, и все окружающее казалось теперь возвышеннее, драматичнее. — А этот тип знает, куда ехать?

— Я объяснила ему, пока вас не было. А потом вдруг мне пришла мысль… — Она заколебалась.

— Жалеете, что пригласили меня к ужину?

— Что вы, конечно нет. Но все же по многим причинам мне не следовало делать это. А вдруг всем от этого будет только хуже? И я не знала тогда, зачем приглашаю вас, но все равно, мне ужасно хотелось, чтоб вы пришли. Глупо, правда?

— Конечно, это не очень разумно. — Он в пятый раз осушил стаканчик и теперь завинчивал его на место. — Но разумное составляет лишь ничтожную долю нашего существа, это нечто возникшее недавно и далеко не самое приятное. Милая. — И, обняв ее, он привлек Шерли к себе и склонился над ней. Но тут она превратилась в самую обыкновенную женщину, каких у него было много: волосы, нежная кожа, дрожащие губы — и только; он желал ее лишь плотью; воображение, в котором пылала безрассудная страсть, никак не участвовало в этом мальчишеском флирте, ожидая совсем иного мгновения, когда ее красота — которая вовсе не принадлежит ей, ведь это просто случайный дар — предстанет перед ним обнаженной и торжествующей, но, увы, тогда он овладеет ею, и все будет кончено, предано забвению. Теперь он был рад, что принял ее дурацкое приглашение. Воображение завело его в ловушку; нелепая действительность, быть может, скоро выпустит его на свободу. А пока что он выпустил девушку, решив, что надо опрокинуть хотя бы еще один стаканчик. А потом — вперед, вперед, на Уинстон-авеню, дом 5, к маме с папой, к персиковому компоту и телевизору, туда, где Майкл Стратеррик снова станет здравомыслящим человеком!

Едва они подъехали к номеру пятому — это оказался двухквартирный домишко с крошечным садиком, — Шерли проскользнула в дверь, вероятно, спеша принарядиться, а сэр Майкл подписал счет шоферу, с неохотой дал ему на чай десять шиллингов и посоветовал поскорей вернуться к «звездам сцены, кино и телевизора». Родители Шерли встретили его у дверей. Он решил действовать наверняка, разыграть из себя этакого забавляющегося, несколько эксцентричного и надменного, но великодушного человека, благосклонного начальника их дочери, а никак не ее поклонника. И, как ему показалось, он сразу нашел верный тон.

— Миссис Эссекс, благодарю вас за любезность. Я счел своим долгом привезти вашу дочь домой после долгой и утомительной поездки в Беркшир, а она настояла, чтобы я остался к ужину. Надеюсь, я не помешаю вам.

— Помилуйте, сэр Майкл! — воскликнула она с улыбкой, хотя не могла скрыть волнения. — Поверьте, мы ужасно рады. Только уж не обессудьте, у нас без хитростей.

— Мы люди простые и без притворства, — сказал мистер Эссекс внушительно и довольно сурово. — Теперь, когда вы это знаете, милости просим, сэр Майкл. — Но ни видом, ни голосом он никакой милости не выразил, он не злился, но был насторожен и подозрителен, как полицейский инспектор, который готовится выслушать чьи-то сомнительные показания.

— Не знаю, говорила ли вам ваша дочь, — начал сэр Майкл торопливо, хотя это не было ему свойственно, — что она заменяла мою секретаршу, которая уехала в командировку от Комси проводить кое-какие исследования для Бедфордширского университета. И надо сказать, я глубоко ей признателен. Нелегко так вот сразу войти в курс дела, тем более что она у нас совсем недавно. Я уверен, что, когда она приобретет побольше опыта, кому-то достанется отличный секретарь. Но к сожалению, не мне. Моя секретарша, та, что была в командировке, очень способная, пожилая женщина, работает со мной с того дня, как я возглавил Комси. Но мы постараемся подыскать хорошее место для… Шерли — кажется, ее так зовут? — при первой же возможности, и никак не ниже должности секретаря. Работа весьма ответственная и оплачивается, само собой, гораздо лучше…

Пока он с присущей ему развязностью оживленно болтал, словно сотрудник агентства по найму, миссис Эссекс кивала и улыбалась, и ее муж тоже кивал, хотя и не улыбался; но сэр Майкл с растущей тревогой вдруг почувствовал, что и они тоже притворяются. Что бы Шерли им ни сказала, какие выводы они ни сделали бы из ее слов и поведения, эти разглагольствования ее официального начальника их не обманули. Они слушали его, но не верили ни единому слову. Он еще не знал, чему же они верили. Но чувствовал себя чертовски неловко.

Они вошли в комнату, но там было не лучше. Яркий свет неприятно резал глаза, было жарко, все вокруг блестело, мебель была аккуратно расставлена, как декорации на сцене, — первый акт комедии про дом 5 по Уинстон-авеню. Миссис Эссекс ушла на кухню готовить ужин, Шерли все еще была наверху, а он остался наедине с мистером Эссексом, который налил два стакана светлого пива с такой аккуратностью, какой сэр Майкл давно не видывал. Предстояло нелегкое испытание.

Мать Шерли приятно его удивила — конечно, это типичная домохозяйка из лондонского предместья, но все-таки женщина его возраста или, может быть, на несколько лет моложе, довольно привлекательная и даже все еще хорошенькая, хоть и располневшая, — он, пожалуй, не отказался бы лечь с ней в постель. И под ее нескрываемым волнением и нарочитой хлопотливостью он угадывал, что она холодно, по-женски оценивает его, и у нее, наверно, дьявольская интуиция. Но даже возиться с ней было бы приятно. А вот отец Шерли, Джевон М. Эссекс, с которым он теперь сидел наедине за стаканом жиденького пива, тот был неотвратим, как рок. Ему едва перевалило за пятьдесят, держался он крайне чопорно, у него была узкая голова, нахальный нос, короткие, но встопорщенные усы и длинный, упрямый подбородок кретина. Невозможно было поверить, что хотя бы частица Шерли взросла из его семени, — должно быть, в молодости миссис Джевон М. с отчаяния отдалась другому мужчине, возможно не устояв перед внезапным натиском. Манеры и тон мистера Эссекса были еще ужаснее его внешности. Он говорил медленно, невыносимо значительно и торжественно произнося всякую плоскость, и обрушивал на слушателя, стремясь поразить его, целый поток банальностей. Это тот «вдумчивый читатель», ради которого стараются самые низкопробные редакторы на Флит-стрит. Именно такие люди одолевают по телефону постановщиков телевизионных программ. Сознавая себя опорой страны, избалованный лестью политиканов всех мастей, он был исполнен чудовищного зазнайства и в своем тяжеловесном самодовольстве казался ужаснее самых эгоцентричных художников, каких знал сэр Майкл. Находиться с ним в одной комнате было страшнее китайской пытки.