— Во-первых, тебе не следовало начинать. — Гикори скрестил руки на груди. — Или мы даем тебе слишком мало поручений, чтобы занять твое время? Вот пример того, что могут натворить ничем не занятые руки.

Гарт не знал, что ответить.

— Но… вы только поглядите. Это же не вандализм, а искусство.

— Ты вымазал целую стену, которая тебе не принадлежит. Вымазал без чьего-либо разрешения. Это и называется вандализмом. Идем со мной. Нам следует сейчас же сообщить Тополиному Пуху.

К несчастью, монастырский администратор тоже не знал, как поступить с этим воспитанником. Ведь обучение детей планировалось с великим тщанием и осуществлялось по строгой схеме. Старый мягкий толстячок, казалось, совсем растерялся, его лоб нахмурился от тревоги, плечи согнулись, будто под тяжкой ношей.

— Почему бы нам не позволить ему размалевать все стены до единой? — сказал Тополиный Пух с раздражением. Гарту не верилось, что оно было вызвано его проступком. — Может, тогда Бюро не прельстится этим зданием. Другого способа бороться с ними у нас нет.

— Сэр! — сказал Гикори. — Мы не можем поощрять такого рода…

Тополиный Пух взмахнул пухлой рукой.

— Ладно, ладно. Но сейчас для этого не лучшее время, Гикори. — Он вздохнул, поглядел на бумаги у себя на столе, факсы. — Предлагаю поручить юному Гарту перекрасить все стены в один цвет, чтобы помещением можно было снова пользоваться.

Услышав, на какую жестокую кару он обречен, Гарт почувствовал, что у него подгибаются ноги, хотя благожелательный администратор вовсе не считал свой приговор хоть сколько-нибудь суровым.

— Но… неужели вы даже не хотите посмотреть на то, что я нарисовал, сэр?

— В этом нет нужды, — ответил Тополиный Пух, с головой уйдя в папку с документами. — Я уверен, что все прекрасно. Ты очень талантливый юноша, Гарт, но должен считаться с некоторыми ограничениями.

Бежевая краска пахла кисло и едко. Гарт накладывал ее толстой и грубой кистью. Лошади и подводы исчезли под тускло-коричневатыми слоями. Розовощекие монахи-трапписты продолжали прихлебывать свой пенистый напиток, пока он закрашивал их лица.

Гарт перестал красить, и кисть в его руке задрожала. Он умудрялся удерживать слезы под веками, не позволял им брызнуть на щеки. Он вновь обмакнул кисть в ведро и шлепнул краску на грубую кирпичную поверхность.

Первые полчаса Гикори наблюдал за ним — без единого упрека или назидания, а просто со строгой неумолимостью. Гарт не пытался спорить с монахом, хотя и жалел, что не сможет показать картину Эдуарду и Терезе, прежде чем уничтожит ее.

— Судя по тому, что я еще вижу, это было очень хорошо, — услышал он у себя за спиной голос Мягкой Скалы.

Гарт постарался взять себя в руки, прежде чем обернулся к наставнице.

— Если бы вы пришли прежде, чем я закрасил все лучшие места…

— Но твое панно под краской все такое же.

Он стоял, и кисть роняла на пол ровные бежевые кружочки.

— Но ведь его никто не видит. Я не могу его никому показать. А разве предназначение искусства не в этом?

Она кивнула гладкой головой.

— Отчасти, дитя. Бесспорно, искусство — это способ общаться и делиться с другими. Однако не только. Вспомни противостояние процесса и конечного продукта. Тебя твое занятие ничему не научило?

Он сглотнул.

— Вы наставляли меня извлекать уроки из всего, что я делаю.

— И?

— Да, меня оно, по-моему, многому научило. И доставляло радость.

— Значит, это не полная потеря. — Мягкая Скала улыбнулась. — Художнику требуется не просто создавать изображения, приятные для глаз.

— Как так? — Он растерянно оглядел свое наполовину замазанное панно.

— Преврати искусство в объектив, чтобы рассматривать все грани жизни. Чтобы рисовать или писать краской предметы, мало просто подражать тому, что ты видишь. Прежде необходимо понять эти предметы. Подарить своему искусству его собственную жизнь.

Гарт сначала ничего не сказал, а только продолжал мазать кирпичи. Под двумя взмахами кисти исчезли три четверти улицы. Он потратил часы, тщательно выписывая каждый булыжник. Теперь он вверг их все в небытие менее чем за минуту.

— Если хочешь, я тебе помогу, — предложила Мягкая Скала. — Вместе мы справимся за полчаса.

За все годы, проведенные им в Опадающих Листьях, Мягкая Скала никогда не предлагала ему помощь. Но выполнять эту работу было неизмеримо тяжело, и он не знал, хватит ли у него сил смотреть, как другая рука закрашивает изображения, в которые он столько вложил. Почти то же, что смотреть, как кто-то стирает его душу…

— Нет. Думаю, мне следует сделать это самому. Ответственность лежит на мне. — Тут он опустил кисть и обернулся к наставнице. — К тому же это даст мне время обдумать ваши слова.

Удовлетворенная его ответом, Мягкая Скала, шелестя небесно-голубым одеянием, вышла из подвала.

Тереза лежала без сна в темноте, слушая мирные звуки, исходящие от спящих товарищей. Теплое дыхание, мягкое посапывание, шорох под одеялами. Глаза девушки были открыты, но видеть она могла только смутные очертания. Ничего четкого, ничего определенного.

Совсем как ее понимание жизни.

Рядом с ней в обширной общей спальне тяжело дышал Гарт, погруженный в свои сны, а Эдуард по другую сторону ее кровати, наоборот, переворачивался с боку на бок, не находя покоя даже во сне. Одну руку он закинул на ее узкую кровать, и она прикоснулась к его запястью, осторожно обвела пальцем еле видный имплант ОЛ. Эдуард что-то пробормотал, но не проснулся.

Дарагон спал в противоположном конце комнаты. В соседнем помещении слышалось сонное бормотание детей младшего возраста, спящих сладким сном. Один тихонько захныкал, возможно, после тревожного видения. Рядом по коридорам ходили монахи, бдительно прислушиваясь. За стенами творил свою музыку ночной город, совсем иной, чем мир Опадающих Листьев.

Тереза лежала без сна, растерянная, опустошенная, нуждаясь в чем-то… Она замигала, но ясности не возникло. ЧТО ВСЕ ЭТО ОЗНАЧАЕТ?

Здесь ее окружали такие же, как она, девушки и юноши, с которыми она выросла, ее первые любовники, просто друзья или то и другое вместе. Их всех принесли сюда младенцами, словно предметы, пожертвованные для дешевой распродажи. Монахи принимали их, будто дары, растили без фамилий. Они учили детей развивать внутренние силы, понимать свое сознание, свое тело. Практика в том, что необходимо для выживания, ждет их позже, когда они окажутся во внешнем мире. Терезе хотелось узнать, откуда она, почему ее биологические родители отдали дочь в Опадающие Листья, почему не захотели растить ее сами. Здесь ни у кого из ее друзей не было не только семьи, но и никакого понятия, откуда они.

Гарта и Эдуарда это не интересовало. Они жили ради самих себя, смотрели вперед, а не назад, и не испытывали особого любопытства к своему происхождению. А Дарагон, наоборот, только об этом и думал. Наедине с Терезой он строил всякие фантазии вокруг своих отца и матери, которых никогда не видел. Его терзало желание узнать, откуда он явился и чем отличается от остальных детей.

Этот юноша с миндалевидными глазами не был способен даже к простейшим упражнениям с сознанием, которые не представляли ничего трудного для остальных обучающихся. Почти на год старше Терезы, Эдуарда и Гарта, Дарагон в ближайшее время должен был пройти испытание, как Канша, но до сих пор ничем не обнаружил, что способен к перепрыгу.

И Тереза тревожилась за него.

В смутной полутьме она повернулась, чтобы взглянуть на свою маленькую тумбочку, на две импровизированные вазы — обычные стаканы, в которых стояли по отдельности два неувядающих букета, которые более недели назад подарили ей Эдуард и Дарагон.

Девушка вспомнила, как они оба подошли к ней, сияя гордостью. Они кинулись к ней, стараясь опередить друг друга, чтобы первым вручить многокрасочное изобилие декоративных цветов, несравненно более прекрасных, чем те растеньица, за которыми она ухаживала в монастырском саду-огороде.