На веслах шли, как показалось Олегу, очень долго. Наконец Никифор сказал:

— Теперь можно ставить парус. Не увидят.

Парус взметнулся огромной серой птицей и, повинуясь Никифору, потащил шаланду. Старый рыбак безошибочно держал направление, угадывая его и по ветру, и по зыби, и по каким-то известным только ему одному приметам.

Олег, примостивший под голову чемодан с письмами, полулежал у правого борта и задумчиво смотрел на небо, стараясь найти Большую Медведицу и Полярную звезду. Первое в жизни путешествие по морю, да еще при столь неожиданных обстоятельствах, наполнило сердце гимназиста чувством страха, беспомощности и одиночества. Только сейчас он понял, как хорошо было жить, имея покровителя.

— Море не совсем спокойно, — тихо сказала девочка, сидевшая рядом с Олегом.

— Не волнуйся, доченька, все будет благополучно, — ответила ее соседка, черноглазая женщина с усиками над верхней губой.

— Я боюсь за тебя, мамочка, — прошептала девочка, прижимаясь к матери. — Помнишь, мы ехали из Лондона, как тебя тогда укачало.

— Тогда была буря.

Длинноволосый музыкант на носу лодки закутался клетчатым пледом. Убаюкиваемый качанием шаланды, Олег закрыл глаза, но не мог заснуть. Гимназист думал о Сергее Матвеевиче, ему казалось, что он никогда больше не увидит доброго и веселого актера.

Потом он стал думать о себе, о своей одинокой судьбе, отнявшей у него отца, мать и сестру. И он вспомнил с удивительной отчетливостью небольшой отцовский дом с мезонином на берегу Волги. Он словно увидел его освещенным яркой молнией среди ветвистых лип и пышной черемухи. И зеленую крышу, и железного петуха на трубе, и белые резные наличники окон на фоне голубых стен, и веранду, застекленную цветными стеклами. Одно из них, оранжевое, давно было разбито, должно быть, еще до рождения Олега, трещинки разбежались ровными тонкими паутинками во все стороны. И сейчас гимназист, хотя и лежал с закрытыми глазами, но будто видел их наяву, и от этого сердце его сжималось. Родной дом! Как приятно было, сидя вечером за круглым столом, пить чай и смотреть на мамино доброе лицо. Она вяжет бесконечное кружево, а папа сам с собой играет в шахматы, не замечая ангорского кота Цезаря, который потихоньку забрался на стол и тоже не прочь поиграть с ферзем или ладьей. Старуха нянька что-то ворчит под нос и берет кота к себе на колени… Где теперь пушистый Цезарь? Где няня? Папа спит в фанерном гробу на огороде жадного Миколы Крапивы, мама в Петрограде. Когда же кончится революция и снова будет зеленая лампа на столе, мамино кружево?!.

Олег наконец задремал. Ему снились диковинные птицы, девочка, повешенная рядом с греком Згуриди, учитель гимназии, преподававший латынь, яркие цветные воздушные шары и севастопольский фонтан, красивый и огромный. Олег почувствовал идущий от него холод и приоткрыл глаза. Он увидел луну, светившую из разорванных облаков. Она то появлялась, то исчезала, превращая шедшую впереди шаланду то в черное, то в белое привидение.

Девочка, сидевшая рядом с гимназистом, зябко куталась в теплую шаль.

— Какой ветер! — сказала она.

— Закутайся теплее, Розочка!

Сон как рукой сняло. Олег, дрожа от холода, наблюдал за белой гривой пены, вскипавшей на волнах. Он подумал о страшной глубине моря. Сознание беспомощности наполнило его сердце тревогой. Гимназист взглянул на девочку, стараясь прочесть на ее бледном от лунного освещения лице признаки страха. Боится она или нет? И зачем едет в Одессу? Может быть, там живет ее отец, отрезанный линией фронта, и она пробирается к нему…

Олег вспомнил своего отца, зарытого под вишней в огороде, и ощутил зависть к счастливой девочке. А она, словно догадываясь о мыслях гимназиста, тихо спросила:

— У вас в Одессе родители? Вы едете к ним?

— У меня отец умер. Я еду в Петроград к матери и к сестре.

— В Петроград? Так далеко!

Совершенно забыв совет Сергея Матвеевича держать язык за зубами, Олег рассказал девочке про отца, бежавшего с белыми, про его болезнь и смерть, про встречу с Грозой-Волынским. Чуть-чуть не сболтнул про «Бюро частной связи», но вовремя спохватился, и спросил:

— Вы гимназистка?

— Да. Шестого класса.

— А как вас зовут?

— Роза. А вас?

— Олег.

За разговором не думалось о волнах, о ветре, о возможности пойти ко дну. И время словно побежало быстрее. Незаметно наступил рассвет. Пропали звезды, побледнела луна, и на востоке разгорелось алое пламя утренней зари. Ветер усилился, и стало холоднее, чем было ночью.

— Вы боитесь качки?

— Я ничего не боюсь! — гордо сказал Олег.

И, чтобы подчеркнуть свое мужество, небрежно засвистел песенку Вертинского.

— Эй, вы там! Дайте по шее свистуну! — вдруг заорал Никифор.

По суеверным приметам рыбаков, свистеть в шаланде нельзя — обязательно накличешь беду. Оскорбленный Олег сконфуженно умолк.

— Сколько еще предрассудков, — тихо сказала Розочка, наклонившись к самому уху гимназиста.

Олег благодарными глазами взглянул на девочку и, соглашаясь, кивнул головой.

Где-то за горизонтом, из глубины моря, поднималось еще невидимое солнце. Стало светло, и Олег разглядел утомленное бессонной ночью лицо Розочки. Глаза ее, несмотря на усталость, были веселые и показались гимназисту похожими на фиалки.

Злой, холодный ветер нес шаланду, хлопая тугим серым парусом. Зеленые волны, закипая белой пеной гребешков, шли за кормой. Чайки, летавшие на близком расстоянии от лодки, ныряли, припадая к воде.

Усиливался ветер, меняя благоприятное для путешественников направление. Никифор уже вел шаланду под углом к волне. Норд-ост свирепел, и старый рыбак изливал грозные потоки ругани на своих помощников.

— Будет шторм! — сказал кто-то из пассажиров неуверенным и тревожным голосом.

— Гадальщики! Свистуны! — заскрежетал зубами Никифор. — Насвистели, дьяволы, черти полосатые!

Зеленая волна, пахнущая солью и водорослями, ударила в левый борт, накренив шаланду.

Олег упал и схватился руками за скамейку. Ему показалось, что лодка перевертывается.

Случилось то, чего опасались пассажиры, доверившие жизнь утлой шаланде. Нежданно-негаданно переменился ветер, и море разбушевалось. Одесский берег уже был виден, но пробиться к нему не было никакой возможности. С каждой минутой водная стихия становилась грознее и опаснее. Волны швыряли шаланду, как ореховую скорлупу.

— Откачивай! — яростно закричал Никифор. — Откачивай!

Длинноволосый музыкант, задыхаясь от одышки, вычерпывал воду жестяным ведром. Ему помогали молодые армяне. В Розочкиных руках появился черпак.

— Дайте мне, — икая, попросил Олег, но лишь наклонился, как вдруг почувствовал тошноту и кинулся к борту.

— Передай, Розочка, ему лимон, — сказала Розина мать.

— Вам очень плохо? — девочка с участием заглядывала в позеленевшее лицо Олега.

— Н-ничего, сейчас пройдет!

Укачало на шаланде всех, кроме Никифора и Розочки. Хрупкая на вид девочка неожиданно оказалась крепкой и очень выносливой. Она не проявляла никаких признаков страха. Изнемогая от усталости, Розочка помогала вычерпывать воду.

— Сбивай парус! — вдруг заорал Никифор.

Рыбаки спустили парус и взялись за весла. Шаланда сразу замедлила ход.

Никифор скрежетал зубами и выкрикивал немыслимые морские ругательства. Суровые лица контрабандистов стали сосредоточенными и хмурыми.

На второй шаланде тоже сбили парус. Всех пассажиров и гребцов в ней укачало, и они лежали на дне лодки. Только один рулевой, рыбак с огненно-рыжей бородой, боролся со штормом, упорно ставя утлое суденышко вразрез волнам. Шаланду все же швыряло как щепку.

Весь день неистовствовал шторм. Одесский берег, хорошо видимый с шаланды утром, стал постепенно исчезать. Волны гнали лодку в Румынию, в сторону багрового заката, где догорали огромные пышные облака. Потом над морем спустилась темнота и пронесся холодный ливень. Никифор уже не ругался, он молчаливо сидел за рулем, не ожидая себе смены.