– Ваше Святейшество, отведайте овечьего молока!
– Мой пастух, – сказал Лоренцо Пию Второму.
Папа Римский приблизил протянутый бурдюк ко рту. Сделал вид, что пьет. Но пробку не вынул.
Андрополус просиял от удовольствия. Ну не сделал ни глотка – зато ведь и не отверг подношения!
– Летают ли над долиной птицы? – спросил пастуха Папа Римский.
– Да, – ответил Андрополус, – часто. Большие стаи уток.
– Садятся?
– Нет, Ваше Святейшество. Никогда не садятся. Пролетают мимо.
– Почему же?
Андрополус обрадовался, что может дать правильный ответ:
– Утки любят спокойную воду. Река для них слишком быстрая. Поэтому мы и не ставим здесь силки.
– Вот видишь, – обернулся Пий Второй к Лоренцо. – Если мы построим плотину, долина превратится в озеро, и у здешних жителей не будет недостатка в еде.
Процессия тронулась по направлению к Спедалетто. Андрополус заворожено смотрел ей вслед. Кажется, он сумел подать Папе Римскому отличную мысль. Жаль только, что не успел напомнить о Лукреции. Пастух поднес бурдюк к губам и поцеловал его.
– Viva!
Приходской священник наконец-то почти достиг папского кортежа. Но тут осел заупрямился. Как ни пинал падре пятками упрямую скотину, та только кричала и упиралась. Дикий кабан, что ли, напугал? Или само многолюдное шествие?
Священник поднял глаза на холмы по ту сторону реки, где раскинулось поместье Лоренцо и высился его замок. «С чего бы это Папе вздумалось заявиться в долину Орсия со всей свитой?» – мучительно соображал падре. Тоска по родным местам, должно быть. Ходят слухи, Пий Второй купался в горячих источниках неподалеку от монастыря аббатства, тщась поправить здоровье, да вел беседы с кардиналами в орешнике на склоне священной горы Амиаты, в тени густых ветвей. А сейчас посреди долины указывает куда-то, простирая руку.
Кадило приходского священника, незаменимое при изгнании злых духов, позвякивало при порывах ветра.
Упрямая скотина этот осел. Хлещи его, не хлещи – никакого толку. Стой теперь и жди, когда кортеж подойдет. Сегодня во время утренней мессы прибыл гонец. Сказал, что велено молитвой и каждением отогнать злых духов. За нашедших приют в Спедалетто пилигримов Его Святейшество будет молиться сам. Потом воспоследует совместный с ними обед на странноприимном дворе. Далее Папа Римский намерен отдохнуть. Пусть для него приготовят жаркое из певчих дроздов и постель в одном из покоев дворца. Так сказал гонец.
Кажется, удалось распорядиться наилучшим образом.
Падре вновь ударил осла пятками по бокам. Да очнись ты, глупая скотина! Нам надлежит стрелой нестись навстречу наместнику Иисуса Христа, чтобы припасть к его ногам, а не столбом стоять, ожидая, пока Папа Римский приблизится! Осел еще чуть помедлил, ринулся вперед и врезался в гущу свиты.
– Ваше Святейшество! – возопил священник. – Простите осла! В него, видать, вселился злой дух!
Ну вот, они смеются. Падре обвел глазами лица гвардейцев и кардиналов. Нет, не смеются. Осел стоял как вкопанный.
– Будьте осторожны, Ваше Святейшество! – сказал священник. – Здесь полным-полно диких кабанов.
Пий Второй подал знак носильщикам. Паланкин опустили на землю. Падре спешился и подошел к Папе Римскому, кадило – в руке.
Лоренцо с улыбкой взглянул на ношу священника.
– Это вам для чего, святой отец? Чтобы изгонять злых духов из осла или отбиваться от диких кабанов?
Вот тут-то они засмеялись.
«Животики надорвешь, коли папский советник шутить изволит», – вздохнул падре.
Лоренцо был не в гвардейской форме – в камзоле с продольными пурпурными полосами, как и следует барону. Юлий Цезарь, подумал священник, носил тогу, целиком окрашенную пурпуром, а сенаторам полагалось только несколько полосок.
– Итак, будущий епископ Корсиньяно поспешил в долину, чтобы предупредить нас о свирепости здешних диких животных? – спросил Пий Второй.
– Ваше Святейшество! Я был не в силах ждать. Я должен был выехать вам навстречу!
У священника пересохло во рту. Он коленопреклоненно рухнул на прибрежный песок, чтобы вознести хвалу преемнику князя апостолов. Порыв ветра задрал сутану и накинул ее на голову, как капюшон.
– Всех ли злых духов отогнал ты с дороги на Спедалетто, дабы мы могли спокойно продолжать свой путь?
– Они на водопое, чуть ниже по реке, – ответствовал падре, отбиваясь от непослушного подола сутаны.
– Духи? – Пий Второй присоединился к общему хохоту.
– Кабаны, Ваше Святейшество. Злых духов я изгнал. Один Господь Бог знает, где они теперь.
Веселье не смолкало, все больше смущая приходского священника. Уместно ли Пале Римскому так потешаться? Прилюдный смех противоречит трем главным добродетелям: кротости, умеренности и смирению. Не говоря уже о великодушии по отношению к несчастному падре, который изо всех сил старается сделать как лучше.
Папа подал знак. Носильщики подняли паланкин, и процессия продолжила свой путь. Смеются. Все смеются. Мочи нет слышать этот гогот.
Поднявшись с колен, священник поспешил к ослу, неспешно трусившему по дороге. Поймал – и оглянулся на удаляющийся кортеж.
Его подташнивало. Пий Второй сказал – «епископ». От этого слова кружилась голова. «Будущий епископ Корсиньяно…» Спазм волнения перехватил горло, тошнота поднималась все выше и выше. Священника вырвало. Не впрок пошли проклятые дрозды: перья, потроха, головы – отбросы от будущей папской трапезы. Повар бросил их наземь подле печи, а ты приобщился. Вот и мучайся теперь. Надо бы последовать за кортежем, но как?
Шествие удалялось, а падре оставался на месте, согнувшись в три погибели и содрогаясь всем телом. Пес, лижущий собственную блевотину. А кто виноват? Осел! Вечно спешит не вовремя и не туда.
Священник поднял с обочины хворостину и принялся охаживать ею строптивое животное. Осел отчаянно заревел.
– Я знаю, куда делись злые духи, изгнанные мною из Спедалетто! – перекричал его падре. – Они вселились в тебя!
Он едва стоял на ногах.
– Гнусная кляча! Когда стану епископом, попрошу Папу Римского дать мне мула!
Лукреция, запершись в комнате, ничком лежала на кровати, не сняв выходного платья, и плакала.
Пала Римский не сдержал слова. Сразу после того, как с ней случилась беда, он обещал, сто раз твердила матушка, приехать и дать свое благословение. Ну и где оно? А ведь был совсем рядом!
Ей скоро минет четырнадцать. Только благословение Папы Римского может ее спасти.
Лукреции было нехорошо. Такое случалось нередко. Приступы дурноты стали особенно частыми с той поры, когда матушка принялась за картину. Вонь вываренных свиных ушей, запах сырых яичных желтков, которые баронесса добавляла в краску, предварительно проткнув тонкую пленочку иглой, печная сажа для черного цвета, острый волчий клык для полировки золотых пластинок… От всего этого мутило. А уж аромат улиточной слизи из распечатанного сосуда! Несет гнилой рыбой. Эту кашицу добывают так, объясняла матушка. Ловцы находят прилепившиеся к скалам раковины, раскрывают их и сильно сдавливают пальцами таящиеся внутри упругие липкие тельца. Раз, и два, и три. В третий раз из морской улитки уже сочится кровь. Больше от бедняги нет проку, и ее выбрасывают. Изувеченные улитки умирают. Матушка знает о них все. Они живут в Норвегии.
Лукреции было жаль улиток. Их мучают и убивают. Почему бы матушке не пользоваться краской, которую делают в мастерских Козимо Медичи из корня азиатской марены? Пусть это и не совсем пурпур, он отдает оранжевым, его даже называют иначе – ализарином и пурпурином, но все равно разница невелика. А еще бывает венецианский багрец из кошенили, прозывается «кровь святого Иоанна», его делают из красных личинок. Эта гадость живет только на листьях дуба и только в Палестине. Личинок соскабливают, сушат и привозят в Венецию, обращаясь с ними так бережно, словно это не личинки, а невесть что. Матушка рассказывала. Корень марены нравится Лукреции больше, чем кошениль. Батюшка привезет из Константинополя семена, и марены в долине Орсия станет сколько угодно.