Отошел и повернулся к ней спиной. Анна глядела на его широкие плечи. По долине разносился лай собак, сгонявших овец в отару. Лоренцо внезапно повернулся к Анне. Глаза его были полны слез.

– Я вижу весь мир!

Лукреция забралась высоко на дерево. Стояло прекрасное раннее утро. Озадаченные лесорубы опустили топоры. Увидев мать, девочка помахала ей рукой.

– Лукреция! Сейчас же слезай!

– Если я слезу, они срубят дуб!

– Не спорь! – рассердилась Анна. – Еще свалишься и поломаешь кости!

Лукреция упрямо не двинулась с места.

– Спускайся! Отец ждет тебя.

– А Его Святейшество?

Анна отвернулась, глядя на склон холма. Сил не было ответить и встретиться с разочарованным взглядом дочери.

– Баронесса Анна, – серьезно молвил один из лесорубов, – а мы сперва было решили, что на дереве сидит ангел.

– Еще чего! – засмеялась Лукреция. – Это я-то ангел? Стоит Папе Римскому приехать в долину, как всем повсюду начинают мерещиться небожители.

– Тот самый ангел, – не обращая внимания на ее насмешливый тон, продолжал лесоруб, – которого нынче ночью видел Андрополус.

– Андрополус? А где он? – спросила Лукреция.

– Побежал к дому священника, – ответили рубщики.

Девочка перегнулась через толстую ветку. Водопад густых волос заструился вниз. Она, шутя, сделала вид, что падет. Долговязая, щуплорукая, тонконогая. Ноги кажутся слишком длинными для тела, укороченного неестественной посадкой головы, скривившейся на хрупкой шее. Лукреция больше не смеялась. На минуту воцарилась тишина.

– Меня приняли за ангела, – то ли голос девочки прозвучал глухо и тихо, то ли ветер зашумел в листве.

Совсем недавно Лукреция и в самом деле едва не стала ангелом Божьим. Боли были так мучительны, что она молила Господа взять ее к себе. А случилось вот что. Она играла в кузнице, в сторонке стояло отцовское копье с только что выкованным новым наконечником, еще теплым. Она споткнулась, упала, копье – на нее, да прямо острием. Наконечник вошел в спину; его, конечно, вытащили, но отколовшийся кусочек металла так и остался где-то между лопатками.

– Ангел с железякой в том месте, откуда крылья растут! – крикнула Лукреция. – Сейчас как полечу вниз, вот и будет вам ангел!

Она снова захохотала, встала ногами на ветку и принялась раскачиваться.

– Мы с деревом любим друг друга, и никто больше нам не нужен. Так и доложите Его Святейшеству, когда увидите его в Корсиньяно! Да он и сам знает. Он все про меня знает. Ведь это он придумал женщину, именем которой меня назвали! А дерево я рубить не дам!

Лесорубы смущенно поглядывали то на девочку, то Анну, то на топоры:

– Дуб-то и впрямь валить жалко. Последний такой большой. А в дупле Андрополус часто ночует.

– Приведите его сюда, – приказала сверху Лукреция, – скажите, что я жду.

Анна ушла в дом. О, если бы она могла помочь дочери в обрушившемся на нее горе! Но беда была слишком велика. С того злосчастного падения отношения с девочкой сделались непривычно сложными, Лукреция стала избегать Анну, как-то раз даже попросила, чтобы та не смотрела на нее: вечно горестный взгляд напоминал о непоправимости несчастья.

С дерева доносилось пение. Наверное, девочка напевает, пытаясь сдержать слезы. После того, что случилось, Лукреция старалась не ездить с Анной в Корсиньяно: при встрече горожане горестно причмокивали и пялили глаза. Дочь часто спрашивала, почему не появляются отец и Его Святейшество. Что Анна могла ответить? Что они, как видно, не чувствуют за собой вины, хотя несчастье произошло из-за копья, одного из копий, которые Лоренцо велел изготовить для защиты Пия Второго?

Увидев дочь, истекающую кровью на полу, Анна решила, что рана смертельна. В кузнице был еще и Андрополус. Не его ли рук дело? – подумалось ей. Треснувший наконечник копья торчал у дочери между лопатками. Лоренцо говорил, что это место называется у военных «игольным ушком» – меч, вонзившись сюда, проходит, как по маслу, до самого сердца. Осколок острия вытащить не смогли, застрял слишком глубоко. Постепенно он сросся с телом девочки, как шиловидный отросток с раковиной морской улитки. Спина Лукреции потеряла былую гибкость, словно окостенела, и постоянно ныла. Лишь бы девочка не обезножела! Анна проводила у постели дочери дни и ночи, слуги то и дело приносили в комнату Лукреции маленькие подарки. Больная отворачивалась от гостинцев. Так заботятся только о тех, говорила она, кто скоро умрет.

К весне Лукреции полегчало. Выздоравливая, она стала избегать ласк Анны; раньше тянулась к ним, а теперь отталкивала и замыкалась в себе. Почему всегда ты, где же отец? Лоренцо все не ехал и не ехал, был далеко. А Лукреция хотела видеть его. Она отводила от Анны глаза, не желала встречаться с ней взглядом.

Слуги шептались. Говорили, что хозяев постигла Божья кара – неразумно было давать дочери имя распутницы из той самой книги, сами знаете какой. Вот и пришла расплата.

Порой Анна не могла уснуть до утра. Сидя у постели дочери, часто думала о матери Его Святейшества: той тоже когда-то сутками приходилось сиживать у кроватки своего ребенка, Энеа Сильвио.

Трех лет от роду он забрался на высокую стену, упал и ударился головой о камень. А в восемь, играя вместе с Лоренцо, попался на глаза бодливому быку. Острый рог вошел маленькому Пикколомини между лопатками, в то же самое место, куда вонзился Лукреции наконечник копья.

У Энеа было восемь братьев и сестренок, но только трое детей, считая его самого, пережили тогдашний чумной мор. «И моя Лукреция тоже выкарабкалась, слава Богу», – безмолвно шевелились губы Анны.

Постепенно она все чаще решалась оставлять дочь на присмотр Лиама.

Анна была всего двумя годами старше Лукреции, когда родители отвезли ее в Ноннесеттер, бергенский монастырь святого Йоргена, для обучения под покровительством обители. Монах Лиам стал ее наставником и духовником. Она жила в статусе дарительницы на полном содержании, ей дозволялось иметь собственных слуг, одеваться по моде, выезжать в город в сопровождении двух монахинь, пользоваться вещами, привезенными из дому. Своя кровать, свои покрывала, свои льняные простыни, пуховые подушки, золоченый сундук с книгами, маленькая черная шкатулка, фарфоровая ступка, чайные чашки, медные котелки и прочая утварь – все свое. Мать прислала ей праздничное платье, диадему, французскую шляпу и шаль. За содержание единственной наследницы отец пожертвовал монастырю навес для лодок на берегу Вогена. А еще на хранение в монастырский подвал отданы были два сосуда со слизью улиток – плод многолетних трудов. Достойное будет приданое, когда для дочери отыщется подходящий жених и она покинет стены обители. Улитки нуселла лапилус, иглянки, повывелись, на скалистых морских утесах попадались только пустые спирально завитые раковины с шиловидными отростками: несколько поколений семьи изо дня в день добывали моллюсков – и начисто их уничтожили. Зато ценность приданого неслыханно возросла. Где, как не в монастыре, укрыть его от жадности грабителей-ганзейцев? Немцы насиловали и убивали, палили из пушек по королевскому парку, разрушили стены замка Сверресборг, хозяйничали в городе, нарушали указ о свободной торговле. Но король не смел противиться Ганзе, союзу столь богатому и могущественному.

Кое-кто из ганзейских купцов, прослышав о красоте и приданом Анны, пытался свататься к ней. Однако отец отказывал им всем наотрез. Ему угрожали: мол, опутаем якорной цепью и спустим в волны Вогсфьордена, если не отдашь дочь. Он оставался тверд, хотя сознавал опасность: один из его лодочных сараев на берегу Вогена полыхнул-таки однажды ярким пламенем; Анна боялась, что ганзейцы могут подпалить и монастырь и все погибнет в огне.

Прими она постриг, драгоценные сосуды достались бы Ноннесеттеру, но судьба распорядилась иначе.

В обители Анна сделалась незаменимой. Она одна владела улиточной слизью и тайной приготовления краски из нее. Здесь, на севере, окрашивать ткани в пурпур можно было только в разгаре лета, когда солнце поднималось высоко и его лучи становились достаточно яркими.