Как выглядит отец? Это грузный флегматичный человек, трудяга. Он работает на заводе инженером, во время отпусков строит дачу, по выходным возится с машиной в гараже. Сейчас отец сидит в кресле. Он только что плотно поужинал и теперь пьет чай, читает газету, отдыхает после рабочего дня.

Аня делает то, что ей велели — стоит посреди комнаты, напротив мамы, лицом к ней, и слушает.

Мама сидит на диване и кричит на Аню.

Как выглядит мама?

Во что она одета, какая у нее прическа в этот момент, какое у нее лицо сейчас, когда она кричит на восьмилетнюю дочь? Аня не помнит — картинка перед глазами расплывается. Аня помнит лишь свое ощущение — безграничный ужас, звон в ушах, страшное чувство вины.

Мама… Она может говорить тебе, Аня, что угодно, выплескивать на тебя злобу и ненависть в любых количествах, ведь ты — ее собственность.

Самое ужасное то, что ты перед мамой совершенно беззащитна. Защищаться тебе не позволяет отец. Каждый раз, когда ты пытаешься оказать маме сопротивление, отец опускает газету, смотрит на тебя и говорит, будто вбивает гвоздь: «Это твоя мать!»

Поэтому ты не смеешь открыть рот. Ты веришь — права матери на собственного ребенка безграничны. Так сказал папа. А кому, как не папе, знать, как устроен мир и какие в этом мире права и обязанности у детей и взрослых?

Ты веришь, что папа всё знает и всегда прав. Ты молчишь. В результате мама может кричать на тебя хоть весь вечер — несколько часов подряд, не замолкая ни на минуту. Папа при этом будет сидеть в кресле и спокойно читать газету.

Ты знаешь по опыту — если на маму заорать или даже просто огрызнуться, это подействует. Однажды во время очередного маминого монолога («У всех дети как дети, а у меня отродье какое-то, мерзавка, дрянь…»), ты посмотрела на мать с ненавистью и выкрикнула:

— Заткнись!

Щелк — и у тебя на глазах произошло мгновенное превращение: мама молча уставилась на тебя, озадаченно хлопая ресницами.

Она снова была милая, непосредственная, добрая, смешная, любимая, любимая…

Но с кресла уже поднимался отец:

— Ты как с матерью разговариваешь?! Это твоя мать!

Ты отступила на шаг, еще на шаг. Тебе стало безумно стыдно, ведь ты только что покусилась на святое, оскорбила собственную мать…

— А ну встань, где стояла! — крикнула мать с дивана.

Ты послушно вернулась на свое место посередине комнаты. Ты понимала: тебя есть за что наказывать, ты достойна лишь презрения и отвращения.

Отец сел в кресло и снова взял в руки газету.

В следующий раз ты попробовала защититься более вежливым методом. На середине маминого монолога топнула ножкой и потребовала:

— Не кричи на меня!

Щелк — с мамой произошло превращение. Она снова стала доброй и прекрасной. Еще минута — и ты бы бросилась к ней с радостным визгом: «Мамочка, любимая, ура!»

И вновь вмешался отец.

— Ты как с матерью разговариваешь?! Это твоя мать!

С тех пор ты не смела отвечать, не смела защищаться. Теперь ты чувствовала себя бесконечно виноватой перед родителями сразу во всем.

Обычно ты выдерживала не больше часа крика и оскорблений. Ты начинала рыдать — истерика, задыхаешься, не можешь остановиться.

Мама как-то сразу успокаивалась. С минуту она молчала, умиротворенная и веселая, а потом говорила насмешливо: «Ты на себя-то погляди. Рева-корова. Морда красная, опухшая, глаза заплыли, губы распустила. Корова. Фу, смотреть противно — корова».

Отец опускал газету, переглядывался с матерью и улыбался. Этот понимающий обмен взглядами, насмешка матери: «Она как корова», насмешка отца: «Это уж точно».

Ты была слишком маленькой, чтоб понять — отец в эти минуты вовсе не считал тебя похожей на корову. Он вообще не думал о тебе — просто не принимал тебя в расчет. Думал отец о маме. И улыбался потому, что был доволен — любимая жена, наконец, успокоилась и больше не волнуется. А насмешка на его лице появлялась просто оттого, что он смотрел на маму, та чему-то усмехалась, и лицо отца принимало такое же выражение.

Тебе было восемь лет, ты не могла всего этого понять. Тебе казалось, что насмешливое переглядывание отца с матерью означает: они заодно, они оба испытывают к тебе одинаковое презрение и смеются над тобой.

Ты чувствовала себя уродливой, похожей на корову. От этого истерика усиливалась, перестать плакать было совершенно невозможно.

«Что ревешь-то?» — почти дружелюбно говорила мама. И добавляла с подчеркнутым отвращением (весело, спокойно, уверенно, с отвращением, нет, даже с гадливостью, будто к куче кала, которую кто-то навалил посреди ее квартиры, как раз на том месте, где ты сейчас стоишь): «Фу-у, корова…»

Тебе было нестерпимо стыдно за то, что ты не можешь остановить истерику, а в результате вызываешь у людей такую гадливость. Ты бежала в свою комнату, утыкалась лицом в угол между стеной и шкафом, бежала, отворачивалась, пыталась спрятаться, чтоб тебя не видели, такую уродливую, чтоб самые главные в мире люди не смеялись над тобой и не морщились от подступающей тошноты при виде тебя.

Но то, что ты исчезала из поля зрения матери, похоже, нарушало спокойное и умиротворенное состояние родителей. Это не входило в планы мамы — потерять над тобой визуальный контроль. Твой наглый побег родителей всегда возмущал. Особенное возмущение выражал отец. Видимо, когда ты убегала, мама молча, взглядом просила его о помощи. Иначе как объяснить, что отец, спокойно читавший газету всё время, пока мать осыпала тебя оскорблениями, теперь, когда ты спряталась, вдруг терял душевное равновесие?

Он вставал с кресла, шел к тебе в комнату, и обвиняюще, с презрением говорил: «Что ты ревешь? Что ревешь?! Себя жалко, да? Себя жалко?!»

Тебе было очень стыдно, ты пыталась остановить слезы, но у тебя ничего не получалось. Тогда отец окончательно выходил из себя. Он издавал возмущенное восклицание, он задыхался. Потом он махал рукой: «А!», и уходил на кухню.

После этого в твоей комнате появлялась мама. Она была сама доброта, спокойствие и забота. «Посмотри, до чего ты отца довела, — ласково, укоряюще говорила она. — Он на кухне, он теперь весь вечер не успокоится. Ты бы хоть отца пожалела. Он для нас столько делает, столько работает, чтоб мы могли себе хоть что-то покупать, он устает. И я работаю, я болею, я тоже устаю. Мы для тебя ничего не жалеем — и комната у тебя своя, и одевать тебя стараемся лучше других, и карманные деньги всегда даем…»

Это была правда — Ане никогда не приходилось краснеть за свои платья и джинсы перед одноклассницами, родители покупали ей хорошую, дорогую одежду. Карманных денег у неё всегда было достаточно, чтоб купить пирожные и себе, и подружкам. Ну, а своя комната… Да, отдельная комната у Ани была с первого класса.

Своя комната. Счастье, спасение — своя комната! Что бы Аня делала без нее, куда бы бежала, если бы не было этого угла между стеной и шкафом?

«А ты — неблагодарная, — укоряла мама. — Хоть бы отца пожалела!»

У мамы был добрый, ласковый голос. И Анина истерика начинала сама собой прекращаться. Аня продолжала плакать, но уже по-другому — успокаиваясь, чувствуя любовь к маме и папе, которые так много делают для неё. Она была благодарна, как беспомощный щенок, которого пусть и избили, но теперь — пожалели, погладили, дали понять, что не выбросят его на помойку.

Аня вспоминала о том, как полчаса назад мать кричала: «Ты! Еще ни копейки не заработала, а смеешь тут указывать! Сидишь у нас на шее — так молчи и делай, что тебе говорят!» Аня понимала — мама права, от дочери одни убытки, один вред родителям. И Аня чувствовала благодарность: к ней, такой отвратительной, все-таки хорошо относятся, о ней, такой никчемной, совершенно бесполезной, несмотря ни на что, заботятся.