Днем к нам пришел Круглов с незнакомым лейтенантом. Командир был бледен.

Он ни словом не обмолвился о гибели Ульянова, но было видно, что эта смерть его потрясла. Ольхов сидел у стола понурив голову, пальцы его рук то и дело перебирали кромку полы шинели. В расположении взвода не оказалось его заместителя Николаева.

С наступлением темноты мы унесли тело Ульянова в тыл и там похоронили со всеми солдатскими почестями.

Круглов попросил меня и Ершова прейти к тому месту, откуда беглец вышел из траншеи.

У насыпи железной дороги кто-то из наших бойцов короткими очередями из ручного пулемета вел обстрел переднего края немцев.

Это был сержант Андреев. Подойдя к нему, Круглов положил ему руку на плечо.

— Темно, товарищ командир, плохо видно, но я все время обстреливаю то место, где он лежит… Товарищ старший лейтенант, — продолжал Андреев, разрешите мне его притащить в нашу траншею. Ведь я виноват в смерти Алексея.

— Кто виноват — разберемся… А как вы думаете это сделать?

— По-моему, лучше не ожидать глубокой ночи. Я мигом доползу и унесу его.

— Хорошо. Только не один и об этом — никому ни слова.

Круглов взял из рук Андреева пулемет, а нам приказал одеться в маскхалаты и быстро возвращаться. Когда мы вернулись, командир роты сказал:

— Поручаю вам важное дело. Андреев с Ершовым идут впереди, а ты, — он обратился ко мне, — остановись недалеко от того места, где лежит убитый, и оттуда наблюдай. Возможно, придут немцы. Выполняйте только то, что прикажет Ершов. Я сам буду следить за огнем с нашей стороны.

Ершов и Андреев перепрыгнули через бруствер и быстро уползли. Я проверил автомат, наличие гранат и последовал за товарищами. Полз быстро, разгребая руками обледенелую корку снега. До боли в глазах всматривался в темноту, но дальше пяти шагов ничего не видел. Я знал, что враг неотлучно следит за нейтральной зоной, и, если увидит или услышит нас, живыми нам не уйти. Пересиливая страх, я упорно' пробирался к намеченной цели. Трудно передать словами то, что пережили мы за эти полчаса в нейтральной зоне.

Подползая к убитому, я видел, что мои товарищи уже лежат с ним рядом. Вот дядя Вася достал из рукава простыню и укрыл труп. Андреев взвалил себе на спину закоченевшее тело и быстро пополз обратно. Ершов остался лежать на прежнем месте. Я не знал, что ему еще было приказано, ждал его сигнала и прислушивался к стону, который слышался где-то близко.

Ершов лежал без движения. Я подумал, не убит ли он. «Но если его задела пуля, он изменил бы свое положение», — успокаивал я себя, продолжая ждать его сигнала.

Вдруг где-то совсем близко послышался шорох: кто-то полз по полю. Напряженно всматриваясь в белую пелену снега, я соображал, что делать, если появится немец. Нож! Зажав его в руке, я ждал появления врага. Спустя минуту увидел немца. Он полз, подтягиваясь на обеих руках. На шее болтался автомат.

Вначале я думал, что он, может быть, подбирается к раненому. Но он двигался не в ту сторону, откуда слышался стон, а к месту, где лежал Ершов. «А если дядя Вася действительно убит, — мелькнула мысль, — тогда что?» Я не сводил дула автомата с немца. Вот он подполз к Ершову, взял его за воротник и потащил к своим траншеям.

Ершов даже виду не подал, что он живой. В эту минуту я не замечал ни свиста пуль, ни холода. Все мысли были направлены в одну точку. А немец, выбиваясь из сил, тяжело сопя, тащил Ершова.

Вдруг над головой широким веером пронеслись трассирующие пули, на какое-то мгновение из-за облаков выбежала луна и осветила землю. Немец остановился и лег рядом с Ершовым, укрываясь за его телом от пуль и света луны. Как только луна скрылась за облако, немец взвалил к себе на спину дядю Васю и опять пополз. Я навел на гитлеровца дуло автомата и готов был выстрелить, как вдруг замер. Рука Ершова зашевелилась, я увидел в ней кинжал, приставленный к глотке врага. Я чуть было не вскрикнул от радости.

Дядя Вася мгновенно вдавил голову фашиста в снег и, не отводя кинжала от его горла, другой рукой снял автомат с его шеи и показал им в нашу сторону. Гитлеровец повиновался, зная, что малейшая попытка к сопротивлению — это смерть. Так на спине немца и въехал в нашу траншею Василий Ершов. Я полз вслед за ними.

В траншее немец поднялся, вытер вспотевшее лицо рукавом. Это был высокий детина, обросший волосами. Он угрюмо озирался. А на дне траншеи валялся труп изменника Родины Николаева. Рядом с ним стояла Зина Строева. Это она увидела убегающего к немцам предателя и пристрелила его.

Дома

Суровые зимние дни блокады… Над Ленинградом не угасало зарево пожаров. Бойцы и командиры с лютой злобой глядели на траншеи врага.

После гибели Леши Ульянова я стал работать в паре с Зиной. Однажды рано утром мы наблюдали за передней траншеей противника; над его блиндажами клубился дым, где-то слышался стук топора. Вдруг один немец выбежал из укрытия в траншею по надобности. Строева, увидя фашиста, выстрелила и, отвернувшись, плюнула.

Когда мы вернулись в свой блиндаж, сержант Андреев, шутя, встретил нас словами:

— Эх вы, снайперы, человека не пожалели, в таком виде на тот свет откомандировали.

Сержант достал из кармана полушубка голубой конверт и повертел им у меня перед носом:

— За убитого фашиста спасибо. А вот и награда.

Это было письмо от жены: «Здравствуй, мой родной!

Вчера получила от тебя письмо. Ты не можешь представить, как обрадовались мы, что ты жив, здоров и бодр духом. О нас не волнуйся, мы все живы и здоровы. Но тяжко мне в разлуке. В жизни есть, родной наш, такие вопросы, которые нельзя решать в письмах. Если бы ты знал, как мне нужно с тобой встретиться! Хотя бы на час. Надо о важном деле поговорить!»

Я терялся в догадках: что могло случиться? Прилег на нары и не помню, то ли вздремнул, то ли мне почудилось, но ясно увидел лицо жены. Она стояла, склонясь над кроваткой Володи. Русые волосы рассыпались на белой шее. Жена что-то говорила сыну. Ее большие, широко поставленные темно-голубые глаза смеялись. Володя, протягивая обе ручонки, что-то лепетал.

Я лежал затаив дыхание, боясь пошевельнуться. Что, что могло у них случиться?

Ко мне подошел старший лейтенант Круглов. Внимательно взглянув на меня, спросил:

— Какие новости из Ленинграда?

Я протянул командиру письмо. Оно, конечно, напомнило ему о семье, тоже оставшейся в Ленинграде. Но он ничем не выдал своих чувств. Возвращая мне конверт, тихо сказал:

— Да. Трудно им без нас.

Потом лег на дощатый топчан, положил руки под голову. Его густые брови дергались, крутой лоб то морщился, то разглаживался. Я замечал не раз — это было признаком глубокого волнения.

Связной подал старшему лейтенанту Круглову письмо на имя Ульянова. Командир вскрыл его и прочел вслух:

— «Здравствуй, мой родной сынок Алешенька. Вчера получила от тебя долгожданную весточку. Не могу передать словами мою радость. Сынок, пиши почаще мне и Наденьку не забывай. Она, бедняжка, ждет тебя и очень волнуется. Алешенька, милый ты мой, я каждый день молюсь за тебя и верю, что ты вернешься. За меня ты не волнуйся, у меня все для жизни есть, только тебя нет со мною рядом. Пиши, сынок, как скоро выгоните с нашей земли этих фашистских мерзавцев. Кланяйся, сынок, своим товарищам, я и за них помолюсь… Чтобы вражья пуля миновала их. Большой поклон от дяди Прохора и тети Анастасии. Наденька сама тебе пропишет обо всем. До свиданья, родной мой.

Крепко обнимаю тебя.

Мама.

3 ноября 1941 года».

Круглов опустил голову. Молчали и мы.

Дядя Вася, ворочаясь с боку на бок, глухо кашлял на втором ярусе нар. Андреев быстро подошел к пирамиде, взял свой пулемет, вышел в траншею. Зина сидела возле пылающей жаром печки, крепко закусив губы. То и дело она прикладывала ладонь к глазам.

Ротный молча закурил, аккуратно сложил письмо, спрятал его в нагрудный карман гимнастерки.

— Виктор Владимирович, — сказала Зина, — не пишите сейчас матери Леши, повремените малость.