Не менее неожиданными оказались и другие резолюции, принятые на конференции. Центральный Комитет объявлял себя полноправным наследником шмидтовского капитала и уполномочивал Ленина востребовать деньги у немецких доверенных лиц. Кроме того, Центральный Комитет выдвинул три лозунга, которые отныне должны были стать главными требованиями социал-демократов: демократическая республика, восьмичасовой рабочий день, конфискация помещичьих земель и передача их в руки крестьянства. Первый лозунг бил по монархическому режиму, третий — по дворянству и аристократии, а второй — должен был убедить рабочий класс в неизменной симпатии к нему со стороны социал-демократической партии. Ленину были по душе эти лозунги; он был очень доволен результатами конференции, длившейся двенадцать дней. Доволен был и Малиновский. Он просто очаровал Ленина. Между ними возникли теплые, приятельские отношения. После этого Ленин поехал в Берлин отбирать шмидтовское наследство, а Малиновский — в Санкт-Петербург, докладывать Белецкому о новом Центральном Комитете. Разумеется, ему тут же повысили жалованье. Ленину не так повезло. Немецкие попечители шмидтовских капиталов наотрез отказались отдать деньги.
Ленин прекрасно понимал, что созванная по его инициативе Пражская конференция, а затем и опубликованные в партийной печати решения, принятые на ней, должны были стать очень сильным ударом по самолюбию тех, кто считал себя основателями социал-демократической партии. Но он шел на это сознательно. Он знал, что обидел Плеханова, Аксельрода, Мартова, Чхеидзе, Троцкого, сотни и сотни других членов партии, объявив их чужаками и предоставляя им отныне полную свободу кануть в неизвестность. При этом лично для себя он требовал всей полноты власти. Конференция явилась своего рода репетицией путча и, несомненно, должна была иметь серьезные последствия. Если бы Плеханов и другие члены партии, представлявшие ее верхушку, ответили на выпад Ленина стремительно и жестко, у него ничего не получилось бы. Но кончилось тем, что он все-таки остался в победителях. Большевики, естественно, позаботились о том, чтобы о Пражской конференции стало широко известно в России. И хотя в ней принимали участие всего лишь «свои» люди, во главе которых стояла новая «тройка» — Ленин, Зиновьев и Малиновский, все дело представили так, будто эта конференция послужила еще одним доказательством того, что социал-демократическая партия жива, что она обновилась и окрепла. Простые и понятные лозунги, принятые на ней, не могли не вызвать отклик в душах российских рабочих.
Ленин, правда, не сразу понял, насколько удачен был его ход. В письме к сестре Анне он жаловался, что на него снова обрушился поток клеветы и злобы и что его давно так не обливали грязью и помоями. За несколько месяцев до этого он ей писал, что не знает, доживет ли до нового подъема революционной волны. Теперь же, несмотря на страшную усталость и горький осадок на сердце после склок, возникших на Пражской конференции, он уверенно смотрел в будущее. И, как всегда, самые простые решения были для него самыми правильными. На Пражской конференции он призвал к демократическому перевороту, народной революции. Тут же была установлена связь с кораблями Балтийского флота. В Россию тайно ввозили оружие и боеприпасы. Итак, пора было перебираться поближе к России. Ленин оставляет Париж и переезжает в Краков.
Уже потом, вспоминая то время, что он провел в Кракове, Ленин будет иногда недоумевать: и зачем это ему понадобилось бросать Париж, где было так хорошо и надежно? Время вооруженного восстания, естественно, еще не пришло, а то, ради чего он перебрался в Краков — близость к России, — не стоило тех жертв и лишений, какие ему пришлось испытать на австрийской земле.
«Вы спрашиваете, зачем я в Австрии, — писал он летом 1912 года Горькому. — ЦК поставил здесь бюро (между нами): близко граница, используем ее, ближе к Питеру, на 3-ий день имеем газеты оттуда, писать в тамошние газеты стало куда легче, сотрудничество лучше налаживается. Склоки здесь меньше, это плюс. Библиотеки нет хорошей, это минус. Без книг тяжко».
Но были и другие отрицательные моменты, разумеется. Царская тайная полиция, прекрасно осведомленная о том, что в Кракове находятся русские революционеры, задействовала там свою агентуру. Кроме того, Ленина угнетали плохие дороги. Он уже не мог вволю кататься на велосипеде, как бывало прежде, во Франции, Швейцарии. Мешало и то обстоятельство, что он не говорил по-польски и всякий раз был вынужден прибегать к помощи жены, у которой с детства остались в памяти кое-какие польские слова. «Живем, как в Шуше, — писала Крупская матери Ленина. — Почтой больше».
Иногда к ним наведывались гости. Здесь Ленин встретился с Яковом Фюрстенбергом, сухощавым и элегантным господином, партийная кличка которого была Ганецкий. Он являлся одним из заправил в польской социал-демократической партии и посвящал Ленина во все дела, касающиеся революционной ситуации в Польше.
Как-то однажды перед Лениным предстал жизнерадостный человек, звали которого Николай Бухарин. Ленин еще издали увидел его маленькую фигурку, согнувшуюся под тяжестью огромного рюкзака. Тогда Бухарину было двадцать пять лет, но он уже имел восьмилетний опыт активной революционной деятельности. Как и у Ленина, у него был большой, высокий лоб, редкие волосы и чуть вздернутый нос. Но, в отличие от Ленина, в нем чувствовались необыкновенная мягкость и обаяние, что не мешало ему, однако, держаться жестких политических взглядов. Он не читал, а проглатывал книги, причем на пяти или шести языках; он был большой эрудит, говорить мог на любую тему, с полным знанием дела, горячо и убежденно. И, что было характерно для него, в своем рюкзаке он нес не что-нибудь, а репродукции работ швейцарского художника Бёклина, яркого представителя символизма в живописи.
Так состоялась первая встреча Ленина с Бухариным. Впереди их будет еще много, очень много. Одет Бухарин был всегда небрежно, кое-как и не придавал этому никакого значения; зато отличался неожиданным полетом мысли, новизной приходивших ему в голову идей. Он во многом являл собой полную противоположность Ленину, и их взаимная симпатия, вероятно, происходила оттого, что каждый из них с удовольствием подмечал в другом качества, которых ему самому недоставало. Троцкий, будучи невысокого мнения о Бухарине, называл его медиумом, способным только передавать чужие мысли и слова. Но он был к нему не справедлив — эта его оценка Бухарина совершенно не верна. Познакомились они в Нью-Иорке. Бухарин сразу же настоял на том, что они должны первым делом посетить Нью-йоркскую публичную библиотеку. Троцкий был только что с дороги и вовек потом не мог простить Бухарину, что тот потащил его, такого уставшего, в какую-то библиотеку.
В своих воспоминаниях Крупская пишет, что в Кракове они часто принимали посетителей. Но гораздо больше она говорит о скуке и чувстве одиночества, о монотонности существования под сереньким польским небом, о томительном ежедневном ожидании почтальона, доставлявшего им почту каждое утро в одиннадцать и второй раз под вечер, в пять. Она вспоминает, в каком крайне нервном напряжении находился все время Ленин, потому что ему нечего было читать. Он писал статьи и отсылал их с ночным поездом в Россию; совершал короткие прогулки на велосипеде. Зиновьев тоже жил в Кракове. Ленину нравилось играть с его ребенком. Но большую часть времени он мучился от скуки и не знал, куда себя девать.
Зимой 1913 года в здоровье Крупской, и без того не слишком крепком, наступило резкое ухудшение. У нее появились угрожающие симптомы болезни щитовидной железы и сердечной недостаточности. Она, положившая столько сил на Ленина, вытаскивая его всякий раз из психологических и физических срывов, теперь сама нуждалась в его заботе. Ее донимали частые сердцебиения, дрожь в руках и бессонница. Местный доктор, не слишком сведущий в медицине, посоветовал Крупской отдохнуть где-нибудь высоко в горах, сказав, что там ей будет лучше, чем в низине. Они решили провести лето в Поронине, небольшой деревушке близ Закопане в Татрах. Ленин был счастлив. Там ему удалось снять большой дом. Сестре он писал, что дом даже слишком велик для них. Но он страстно любил горы, любил совершать восхождения и лазить по скалам, — словом, он был на вершине блаженства. Крупской, наоборот, было все хуже и хуже.