Молодой, высокий, загорелый, с тонкой талией и широкими плечами, Костя Кириченко совсем не походил на просоленных боцманов парусного флота. Обращался он со своими подчиненными только на «вы» и как-то особенно вежливо, что никак не подходило к его должности. Эта вежливость, в соединении с типично южным остроумием и иронией, действовала сильнее всяких разносов.

Обычно Костино «воспитание» начиналось так. Он вызывал провинившегося матроса к себе в каюту.

— Садитесь, Петров, я вас прошу, — ласково приглашал боцман.

Польщенный Петров садился.

— Скажите, мама учила вас штаны застегивать после того, как вы посидели на горшке?

Чуя в этом начале недоброе, матрос молчал.

— Наверное, учила, сознайтесь. Не скрывайте.

— Да брось ты, боцман… — смущенно бормотал Петров.

— Бедная ваша мама. Вырос у нее такой оболтус, а штаны не умеет застегнуть, — укоризненно качал головой Костя и вдруг свирепел: — Вы вот работали на спардеке, разбросали все и не убрали за собой… Быстренько, я вас прошу, пойдите и наведите порядочек.

— Я уж помылся, боцман. Сейчас ужин. Завтра уберем. Не пойду я…

Глаза боцмана начинали сверкать недобрыми огоньками. Он сжимал плечо матроса и шепотом выдыхал:

— Ну!.. Я вас очень прошу.

В этом «очень» чувствовалась угроза. Матросы боцмана побаивались.

Костя не обладал выдающейся физической силой, но артистически дрался. Все знали, что он не забывает обид, и… «как бы чего не вышло» на берегу.

С малых лет Кириченко жил у моря и, будучи еще мальчишкой, прекрасно управлял парусной шаландой. Девять лет он работал на судах дальнего плавания. Однажды его уволили из Совторгфлота за то, что он повздорил с начальником отдела кадров, бюрократом и чиновником, и в порыве ярости, возмущенный несправедливостью, выплеснул на него чернила. Он «бичевал»[6] несколько месяцев, работая грузчиком и котлочистом.

Костя считал себя первым боцманом в пароходстве. Он был ровесником Микешина. Обоим минуло по двадцати пяти лет. С появлением Микешина на борту «Унжи» Костя, болезненно относившийся ко всему, что могло, как ему казалось, затмить его славу, почувствовал в Игоре соперника. Тем более что даже внешне Микешин, стройный, кареглазый, с твердыми губами и носом с горбинкой, чем-то отдаленно напоминал Костю.

Микешин тоже хорошо знал свое дело. Кроме всего, он был штурманом и мог командовать даже им, боцманом. Костя свою работу любил и, надо отдать ему справедливость, знал ее отлично. Усомниться в его знании морского дела значило кровно обидеть боцмана.

Как-то Костя заосновывал шлюпочные тали. Микешин подошел к нему и заметил:

— Боцман, а в нижний блок тали продернуты неверно. Наоборот надо.

Костя вспыхнул:

— Вы еще манную кашу ели, когда я тали основывал. Поняли?

— Как знаешь. Спроси у старпома, если мне не веришь, — не желая углублять конфликт, сказал Микешин и отошел.

Через час Костя вошел к Игорю в каюту и смущенно сказал:

— Вы правы оказались насчет талей. Я проверил по книге…

Но скоро Микешин окончательно испортил отношения с боцманом. Произошло это так. Игорь во время своей вахты вызвал на мостик матроса для уборки рубки. Пришел Витька Баранов и сказал, что он занят другой работой и боцман его не отпускает.

Микешин вспылил:

— То есть как «не отпускает»? Распоряжение вахтенного помощника надо выполнять.

— На это нашему боцману наплевать…

— Возьмите ведро, швабру и делайте то, что вам сказано.

Витька неохотно принялся за уборку. Через несколько минут на мостик вышел Костя. Вид его не предвещал ничего хорошего.

— Зачем сияли Баранова с работы, которую я ему дал?

— Рубку надо убрать, — коротко ответил Микешин.

— Вы кем здесь служите — боцманом или помощником? Может быть, вы теперь всем матросам работу давать будете? Может, вам и ключи от кладовок отдать? — Костя протянул Микешину связку ключей.

Игорь не ответил.

— Баранов, кончай базар. Пошли бревна найтовить. Брось, говорю, ведро! — зарычал боцман, видя, что Витька мнется.

— Делайте что вам приказано, Баранов. Мойте рубку, — натянутым голосом приказал Микешин.

Витька с удовольствием снова взялся за ведро, предвкушая грандиозный скандал.

Костя подошел к Микешину вплотную и, как всегда, тихо, с издевочкой, спросил:

— Рубку, значит, будете мыть? А бревна кто крепить будет? Вы, случайно, не ветеринарный институт кончали?

— Вымоет рубку, пойдет крепить бревна, — упрямо сказал Микешин. Он чувствовал, что боцман прав, но уступить ему теперь уже не мог.

— Так, значит, не пустите Баранова? Наверное, вас за такие распоряжения скоро в капитаны произведут. Вот смеху-то будет…

— А вы не забывайтесь, боцман. Я все же на вахте, — вспылил Микешин.

— А хоть на Эйфелевой башне будьте. Если вы ничего не смыслите в морском деле, не надо было на мостик залезать. Служили бы себе… — Костя на секунду запнулся, подбирая слово пообиднее, — служили бы себе курощупом…

— Я вам еще раз говорю: не забывайтесь. Вон с мостика!

Этого Костя не ожидал.

— Кого гонишь?.. Меня? Боцмана? Ну смотри… Ты еще вспомнишь Кириченко… Эй, Витька, пойдите вниз за горячей водичкой, она у вас остыла. Ну, быстренько, быстренько, я вас очень прошу. — И Костя, злобно взглянув на Микешина, стал подталкивать Витьку.

Боцман и Баранов быстро спустились вниз.

— Баранов! — крикнул Микешин.

Но матрос не вернулся.

Пройдя Кильский канал с его высокими мостами, с берегами, аккуратно выложенными камнем и зеленым дерном, потом неприветливую Эльбу, «Унжа» вышла в Северное море. На прощанье ей долго «кланялся» раскачивавшийся на волне красный плавучий маяк «Эльба-I».

Дул холодный, резкий ветер. Теперь до Лондона оставалось не более полутора суток хода. С вечера неожиданно ударил мороз. С наветренной стороны термометр показывал минус двенадцать. Сдавая вахту, Шалауров заботливо сказал Микешину:

— Одевайтесь теплее, Игорь Петрович. На мостике стоять невозможно; пронизывает насквозь.

Глаза у старпома слезились, лицо было пунцовым, а на ресницах и бровях таял иней. Он все время дул на пальцы.

Микешин надел поверх шинели полушубок, поднял воротник и вышел на мостик. Ледяной ветер колол лицо тысячью острых иголок. Из глаз сразу же потекли слезы. В тусклом луче топового фонаря бешено кружились колючие снежинки.

«Унжу» качало. Она переваливалась с борта на борт, поднималась, снова опускалась, глубоко зарываясь носом, и тогда Микешин слышал, как заплескивает волна на борт. Временами ветер срывал гребни и приносил на мостик соленые брызги.

Ветер дул навстречу, свирепо ударял в грудь дряхлого судна; его порывы делались все чаще, и в этих разъяренных попытках помешать движению парохода было что-то зловещее, угрожающее. Через пятнадцать минут Микешин так замерз, что был вынужден зайти в рубку. Даже полушубок не спасал от холода. У штурвала стоял матрос Оленичев. Картушка компаса отчаянно раскачивалась и, постояв несколько секунд у курсовой черты, снова и снова бросалась в стороны на десять — пятнадцать градусов. Матрос тщетно пытался удержать судно на курсе. В час Баранов принес отсчет лага и сменил Оленичева. Микешин сверил показания прибора.

— Всего три мили за час! — удивился он вслух.

— Трубки в правом котле потекли. Пар плохо стоит, а ветер очень силен, — ответил всезнающий Витька.

В этот момент судно повалило на борт; оно как бы прыгнуло в сторону, стремительно катясь под ветер. Баранов завертел штурвал, пытаясь привести судно на курс.

— Поменьше разговаривай и не зевай, — сердито сказал Микешин и вышел на мостик.

Три мили! Эта мысль не давала ему покоя. Если ветер усилится, то «Унжа» с ним не справится. А ветер все крепчал и крепчал. Теперь он уже не дул, он мчался, рвал воздух в клочья, вгрызался в «Унжу», прижимал ее к воде. Ни неба, ни моря не было видно. Одна только ревущая тьма окружала маленькое судно. Как загнанный, перепуганный зверек, металось оно в этой страшной пустой черноте.