— Пойду посплю пару часиков, а потом канцелярией займусь. Все грузовые документы у меня. Счастливо!

За штурвалом стоял высокий худощавый матрос с задумчивыми большими карими глазами и сосредоточенно смотрел на компас.

— На румбе? — спросил Микешин.

— Двести семьдесят три, — громко и четко ответил матрос.

Микешин проверил курс, взял пеленги. Все было правильно. Он вышел на мостик. Шел редкий снег. Море было спокойное, серое. Впереди неясным горбылем чернел остров Гогланд. Из трубы «Унжи» вырывался густой дым; он уходил за корму, ревел и прижимался к воде. Видно, кочегары шуровали вовсю.

Через час Микешин два раза свистнул. На мостик прибежал матрос в высоких резиновых сапогах, в мокрой штормовой куртке.

— На лаге шестьдесят три и ноль. Вы разрешите, товарищ второй, не меняться на руле? Пусть Оленичев стоит. Я уже совсем мокрый. Зачем ему тоже мокнуть?

Микешин разрешил.

— Что делается! — восхищенно продолжал матрос. — Боцман озверел. Не я, говорит, буду, если «Унжа» не стянет блестеть. Сказал, что дотемна не отпустит, — народу-то не хватает. Хотя и холодина, а мерзнуть не дает. Будьте здоровы! — И, взявшись за поручни трапа, он ловко съехал вниз, минуя ступеньки.

— Витька Баранов. Вот трепло! — усмехнулся рулевой. — Покоритель дамских сердец. В Ленинграде по нем все официантки плачут. Поет здорово, но и работать может… когда захочет. Плавал я с ним раньше. Знаю…

Микешин подсчитал скорость. «Унжа» шла плохо: семь с половиной узлов. До Лондона, если пойдут через Кильский канал, тысяча двести миль. Долгий путь…

На палубе было шумно, шла уборка судна. Игорю стало весело. Всегда становится приятно на душе, когда моется судно. Стоит пароход в порту — грязный, неопрятный. На палубе нагромождены лючины, бимсы, какие-то доски, обрывки концов. Все засыпано густой угольной пылью. Если притронешься к чему-нибудь — руки становятся черными. Даже в пищу попадают мелкие угольные крошки. От них никуда не денешься, когда огромные ковши сыплют уголь в бункера. Надстройки из белых превращаются в серые. Подошвы ботинок еще долго оставляют грязные следы.

Но все меняется к моменту отхода судна из порта. Трюмы аккуратно закрыты брезентами, стрелы опущены, валявшиеся концы подобраны, ненужные доски свалены на берег. Раздается долгожданная команда: «Воду на палубу!» — и вдруг по всему судну раздается шум. Это прозрачная, чистая вода из нескольких шлангов упругими сильными струями бьет в надстройку и палубы. Она победно шумит, урчит, шипит, пенится и смывает всю грязь. Пройдет несколько часов, и пароход становится нарядным и свежим, как будто он надел чистый, выходной, костюм.

Неожиданно Микешин услышал голос Шалаурова. «В чем дело? Ведь старпом ушел спать». Игорь перегнулся через планширь и увидел Шалаурова, утопающего в огромных резиновых сапогах, плаще и зюйдвестке, со шлангом в руках. Он скатывал надстройку, а боцман и курчавый седой матрос терли ее щетками.

«Молодец! Работает вместе с командой…» — с уважением подумал Микешин о старпоме.

Когда подходили к Гогланду, на мостик поднялся капитан. Он был все в той же канадке и ушанке, но лицо его переменилось. Оно как-то помолодело, — то ли от того, что было чисто выбрито, то ли от свежего ветра. И глаза его, показавшиеся Микешину такими усталыми и безразличными вчера в кают-компании, теперь смотрели совсем по-иному. Теперь это были серьезные и уверенные глаза капитана. Засунув руки в боковые карманы, Галышев то поворачивал голову направо и налево, то задирал ее к небу. Прислушивался. Это капитан «нюхал погоду». Он взял бинокль и долго рассматривал горизонт. Микешин из крыла наблюдал за Галышевым. Он заметил, что из-под ушанки выбиваются светлые с проседью волосы, что на лбу у капитана маленький белый шрам, а глаза не серые, как показалось вчера при слабом электрическом свете, а голубые.

Наконец Галышев обернулся к Микешину и с улыбкой спросил:

— Идет старушка?

— Идет, Михаил Иванович. Плохо только. Семь с половиной…

Капитан перестал улыбаться и озабоченно сказал:

— Маловато. В шторм трудно придется. Хорошо, если бы его совсем не было.

На траверзе Гогланда Галышев повернул на другой курс, но с мостика не ушел. Он надвинул поглубже шапку и принялся молча ходить по мостику. Иногда он заглядывал в рубку, мерил циркулем на карте какие-то расстояния и что-то напевал.

Прошел час, а капитан не сказал Микешину ни слова. Сначала Игорь не обратил на это внимания, но потом молчание стало тягостным. Казалось, что Галышев чем-то недоволен. Микешин проверил свои определения и записи, заглянул в компас к рулевому. В штурманской рубке никакого беспорядка он не заметил. В чем же дело? Прошло еще полчаса, а Галышев, заложив руки за спину, методически ходил по мостику от борта до борта. Наконец Микешин не выдержал и подошел к капитану. «Что особенного? Спрошу. Пусть скажет», — подумал он.

— Простите, Михаил Иванович, мне кажется, вы чем-то недовольны?

Галышев удивленно посмотрел на Микешина и сконфуженно улыбнулся:

— Не обращайте на меня внимания, Игорь Петрович. У вас все в порядке. Это я размышляю. Думаю о своих делах. Такая у меня дурная привычка — думать и ходить. А если я буду недоволен чем-нибудь, то скажу. Договорились?

Вахта прошла спокойно. Через шесть часов на мостике снова появился Шалауров и шумно приветствовал Микешина.

— Значит, первый почин сделан. Где наше место? Ясно. Можете отдыхать… Все-таки паршиво идти на две вахты. Правда?

— Вы, Юрий Степанович, сами не отдыхали, а мне советуете.

Шалауров смутился.

— Понимаете, какое дело: команда неполная. На палубе всего три человека. Так они целую неделю будут судно мыть. Вот я и решил немного помочь им. После этой вахты сразу пойду спать.

Пожелав Шалаурову всего хорошего, Микешин спустился с мостика. Команда мыла надстройку. Боцман хмуро взглянул на Игоря, отвернулся и даже не посторонился, чтобы дать ему пройти.

«Не забыл вчерашнего «банщика»… Ничего, посердится и перестанет», — подумал Микешин, переходя на другой борт.

Погода стояла хорошая, и, если б не постоянные неполадки в машине, рейс «Унжи» ничем не отличался бы от обычных. Механикам приходилось очень трудно. Они почти не бывали в кают-компании, а если появлялись к обеду и ужину, грязные и усталые, то наспех глотали еду и снова надолго исчезали.

Старший механик после замечания Уськова обедал в столовой команды. Он весь сморщился и похудел. Тонкая старческая шея торчала из ватника, напоминая ощипанную шею петуха.

Галышев, как-то встретив его в столовой, удивленно спросил:

— Алексей Алексеевич, что это вы тут? Шли бы в кают-компанию.

Стармех отвел глаза и сердито ответил:

— Михаил Иванович, мне переодеваться некогда, а слушать замечания этого… не желаю.

— Глупости. Ходите так. Я разрешаю.

— Не буду. Вообще я его видеть не хочу, — упрямо сказал старик. — Мне тут спокойнее.

Галышев пожал плечами и укоризненно покачал головой.

Микешин избегал долго засиживаться в кают-компании и, пообедав, уходил к себе или шел на корму в столовую команды. Кают-компания, место, где так любят провести свободные часы моряки, где ведутся разговоры о прошедших плаваниях, рассказываются смешные случаи или решаются серьезные судовые вопросы, пустовала. Она не объединяла командный состав «Унжи», как это бывает обычно. В кают-компании часами рассиживались Уськов и радист, остроносый, похожий на лисичку юноша хилого телосложения. Микешин часто видел его и Уськова вместе.

Обычно Уськов говорил, а радист согласно кивал головой.

В столовой было веселее и непринужденнее. Микешин очень быстро познакомился и сошелся с командой. Только боцман Кириченко демонстративно не замечал Игоря.

Микешин с любопытством наблюдал за этим человеком. Костя был из крымских рыбаков. В жилах его, как он говорил, текла греческая кровь. Своим внешним видом он опровергал обычное представление о боцмане, складывающееся у людей по прочитанным книгам.