— Сколько держите? — появилась из темноты у открытого окна рубки голова штурмана.

— На румбе триста градусов!

— Так держать!

— Есть так держать!

И снова тишина.

Сколько часов в своей жизни я простоял за штурвалом? Много, очень много. Но когда бы я ни стоял у руля, самыми любимыми вахтами были те, которые приходились на восход солнца. Стоишь в темной рубке, и все черно вокруг. Проходит час, и горизонт начинает светлеть. Чуть заметная слабенькая белая полоска отделяет небо от моря. Полоска ширится, светлеет и делается вишнево-красной. Еще несколько минут, и небо становится золотым. Ярко очерчены контуры облаков. Но море еще серое, скучное, сонное. Появляется красная точка, она растет, превращается в огненную горбушку, и вдруг из-за горизонта необъятным пламенем вырываются лучи. Все сразу меняется вокруг и оживает. Небо становится голубым, а море — зеленым. Огненно-красное, в легкой дымке солнце тоже меняется сначала от оранжево-красного к желтому, а затем к белому горячему. Я смотрю на восток…

Вахта сменяет вахту. Размеренно течет судовая жизнь, разбитая на равные четырехчасовые отрезки ударами судовых склянок. Но как не похожа эта жизнь на жизнь тех моряков, о которых я читал у Станюковича, Конрада, Стивенсона!.. Как не похожа она на жизнь моряков, о которых рассказывали Федотыч, Бакурин, Адамыч!

Душные и тесные кубрики в носовой части судна заменены двухместными каютами в центре корабля. Давно забыты солонина, галеты, затхлая вода, капитан, который наживается на питании команды. Не было такого блюда, которого мы не могли бы попросить приготовить нашего кока. Булочки, пирожки и пирожные почти ежедневно подавались к нашему столу. Мы обедали на скатертях, из отдельных фарфоровых тарелок, специальная уборщица убирала столовую, мыла посуду. У нас была прекрасно оборудованная баня. Нам давали мыло, меняли каждую неделю белье. У нас была библиотека в двести томов, которую можно было обменять в любом советском порту, были музыкальные инструменты, радио, радиола, шахматы, шашки…

Недаром, когда в иностранных портах к нам приходили в гости моряки с английских, американских, французских судов, они не верили, удивлялись, восхищались и все-таки уходили с недоверием в сердцах, — такой необычной, такой фантастически прекрасной казалась им наша жизнь; им, работающим по десять — двенадцать часов, живущим в тесных, грязных клетушках, которые назывались каютами; им, боящимся увольнения с судна из-за любой прихоти помощника капитана или механика.

Ночь. Бурная и холодная. Там, где вода задерживается на палубе, она превращается в лед. Темно. Только огонь топового фонаря бросает тусклый расплывчатый свет вперед и освещает белесые гребни воды, подобравшиеся к борту. Резкий ветер колет лицо и руки тысячью острых иголочек, и, кажется, нет от него спасения. Он забирается во все уголки на судне. Везде дует.

Мы с Тубакиным на вахте. Он на руле, а я на подветренном борту у камбуза вяжу швабры. Я замерз, и мне очень хочется, чтобы вахта скорее кончилась. Хорошо спуститься в столовую и выпить кружку горячего кофе, а потом забраться под одеяло, зажечь настольную лампу и читать книгу! Пусть дует ветер, пусть волны заливают палубу, — у нас в каюте тепло и уютно.

Но до конца вахты еще очень далеко — целых два часа.

Взглядываю на море. Страшно очутиться сейчас там, в шлюпке, затерянным в этом огромном шумящем и холодном море, среди поднимающихся темных валов со зловещими гребнями, с которых ветер срывает водяную пыль. Плотнее запахиваю ватник, дую на совсем окоченевшие руки и принимаюсь со злостью вязать швабры. Выдумал же Павел Васильевич работку!

В глубине души я сознаю, что сейчас надо быть на палубе и «посматривать», как любит говорить капитан. Ну ничего! Скоро конец. А там кофе и койка. Как-нибудь достоим. Не в первый раз, бывало и похуже.

Но что это? В темное небо поднялась красная светящаяся точка, повисла в нем на несколько секунд и погасла. Ракета? Да, да! Вот еще одна! Красная — аварийная! Кто-то просит помощи! Бросаю свои швабры и в несколько прыжков оказываюсь на мое гике.

— Красная ракета с правого борта! — кричу я. Но на мостике уже заметили. Андрей Федорович и второй помощник щупают горизонт биноклями. Я не вижу лица капитана, но во всей его фигуре чувствуется напряжение. Еще ракета!

— Тубакин, клади право. Еще правее. Еще. Так держать. Давай, Микешин, всех наверх. Быстро!

Я скатываюсь вниз, влетаю в помещение, стучу в двери всех кают и кричу:

— Всех наверх! Судно гибнет! Просит помощи!

И от этих слов делается страшно. Люди гибнут!

Все быстро одеваются. Частые тревожные короткие гудки. Водяная тревога! Выскакиваю на палубу. «Гдов» сильно качает, он развернулся бортом к зыби и, вероятно, идет на ракеты. С мостика, прорвавшись сквозь шум ветра и моря, голос старпома:

— По шлюпкам! К спуску приготовить!

Команда разбегается по шлюпкам, снимает чехлы, разносит тали, поворачивает шлюпбалки. Все делается четко и быстро. Каждый знает свое место. Я гребец номер четыре.

Шлюпки готовы. Люди стоят, поеживаясь на холодном ветру, и кажутся необычайно толстыми в спасательных нагрудниках. Не слышно разговоров и шуток. К нам спускается Андрей Федорович. Лицо его сурово, челюсти сжаты, в глазах беспокойство.

— Охотники, выходи, — бросает он и выжидательно смотрит на свой экипаж. Вот она, проверка мужества!

Какую-то долю секунды длится неподвижное молчание. Затем вперед выходят все. Делаю шаг вперед и я. Иначе поступить нельзя. Это — долг. Даже судовой кок, пожилой и многосемейный Степан Афанасьевич, стоит в шеренге «охотников».

— Алексей Алексеевич, — обращается капитан к старпому, — как только подойдем к бедствующему судну, я развернусь. Спускайте шлюпку с подветра. «Гдов» вас прикроет от зыби. Будем выпускать масло за борт.

Оно успокоит гребни. Отберите людей и будьте осторожны.

— Чернышев, Журенок, Чулков, Каракаш, Квашнин, Микешин. Больше пока не надо. Шлюпку левого борта держите наготове.

Микешин! Отступления больше быть не может. Товарищи рискуют жизнью, и я не могу остаться на борту. Но почему у меня такие тяжелые, как будто бы свинцом налитые ноги?

Обрывки мыслей хаотически проносятся в голове, а глаза устремлены в море, туда, где через несколько минут окажется наша шлюпка. Жизнь, такая спокойная всего полчаса тому назад, теперь наполнилась тревогой.

Уже смутно видны очертания гибнущего судна. Желтый одинокий огонек мечется в темноте. Кто-то машет фонарем.

Внезапно яркий луч прожектора с нашего мостика прорезает тьму и, сделав несколько прыжков по черной поверхности воды, останавливается.

Совсем недалеко от нас — полузатонувшее судно. Оно маленькое. В несколько раз меньше «Гдова». Средняя палуба залита водой, и кажется, что нос и корма плавают отдельно. Иногда нос поднимается, тогда ясно можно прочесть название, написанное латинскими буквами, — «Хесперус».

Люди сбились на корме. Они что-то кричат, протягивают к нам руки.

Волна бросается на это еще плавающее, но уже полумертвое судно. Видно, как, откатываясь обратно, она каждый раз уносит какие-то обломки. Море рвет свою обессиленную жертву на части.

Мы сбегаем на спардек и ждем, когда спустят шлюпку. Вот она уже качается на талях. Сейчас будем садиться.

— В шлюпку! — командует старпом, и гребцы один за другим садятся на банки.

— Микешин, живее! — кричит Алексей Алексеевич, видя, что я медлю. Еле передвигаю одеревеневшие ноги и сажусь рядом с Журенком.

Скрипят блоки, проходят секунды, и мы уже на воде. Под днище подбегает вал, поднимает шлюпку, звякают отданные тали.

— Левые, навались! Оба греби! — командует Алексей Алексеевич.

Теперь думать об опасности некогда. Теперь нужна только одно — грести. Я чувствую рядом с собой сильно откидывающегося назад Журенка и гребу, гребу изо всех сил.

Крики смолкают. Передо мной качающийся освещенный «Гдов» и Алексей Алексеевич, напряженно смотрящий вперед.