— Он еще молод. У нас с ним разница в три года, значит, ему двадцать два. Столько же, сколько было бы сейчас моему покойному младшему брату. Плохо, что он подражает одним моим недостаткам. Вот Хида — умница. Он уже вполне самоутвердился! — немного помолчав, Ёдзо продолжил, понизив голос: — Я все пытаюсь себя как-то утешить. Мы ведь изо всех сил стараемся подладиться друг под друга. Нам не занимать мужества, но перед самими собой мы дрожим от страха! Это ужасно!

Мано молчала.

— Я могу, если хотите, рассказать вам о той женщине, — сказал Ёдзо, намеренно растягивая слова. Он по-прежнему лежал к Мано спиной.

Когда Ёдзо испытывал смущение и не знал, как от него избавиться, он имел прискорбную привычку с отчаянным безрассудством доводить свое смущение до предела.

— В сущности, нелепая история, — не дождавшись от Мано ответа, начал говорить Ёдзо. — Наверное, кто-нибудь уже успел вам рассказать. Ее звали Соно. Работала в баре на Гиндзе. По правде сказать, я был в этом баре всего-то три или четыре раза. Ни Хида, ни Косугэ ничего о ней не знали. И я им ничего не рассказывал… — может, лучше на этом остановиться? — Нелепая история! На самоубийство ее толкнули тяготы жизни. До последней минуты, перед самой смертью, мы думали, должно быть, о совершенно разных вещах. Уже приготовившись броситься в море, Соно вдруг сказала: «Ты так похож на моего учителя!» Они состояли в незаконном браке. Два-три года назад ее муж работал учителем в младших классах. Мне почему-то хотелось умереть вместе с ней… Все-таки, наверное, я любил ее… — его словам уже нельзя верить: почему-то они совершенно не умеют рассказывать о себе. — Вдобавок все это время я участвовал в революционной работе. Расклеивал листовки, организовывал демонстрации, короче, занимался вещами, вовсе мне не свойственными. Ломал комедию. И при этом страшно страдал. Прослыть прогрессивно мыслящим человеком — вот что меня прельщало! И это все, никакого подлинного соучастия. Но что бы то ни было, меня, кажется, ждет полное крушение. Вероятно, совсем скоро я стану нищим. Если семья моя прогорит, мне даже не на что будет есть. Я же не умею ничего делать! Ну, да ладно, нищим так нищим! — О, это страшное несчастье, говорить, говорить без умолку, отдавая себе отчет, что ты лжешь, что ты завираешься!.. — Я верю в судьбу. И не рыпаюсь. На самом деле я хочу лишь одного — рисовать картины. Безумно хочу рисовать! — он рассмеялся, почесывая голову. — Если бы только я умел рисовать…

Итак, «если бы я умел рисовать!» — сказал он. Сказал, рассмеявшись. Молодые люди не скажут ни слова всерьез. Они смеются, чтобы не обнаружить свои мысли.

Наступил рассвет. На небе не было ни облачка. Выпавший вчера снег почти весь уже стаял, и только под сенью сосен да по углам каменной лестницы виднелись еще пятна мышиного цвета. На море лежал густой туман, и сквозь непроницаемую пелену доносился лишь рокот рыболовецких судов.

Рано утром палату Ёдзо посетил директор. Тщательно осмотрев Ёдзо, он сказал, моргая маленькими глазками за стеклами очков:

— Ну, все в порядке. Однако будьте осторожны! Я и в полиции предупредил. Еще рано говорить о полном выздоровлении. Мано, уже можно отклеить пластырь.

Мано немедленно принялась снимать марлю. Раны зажили. Даже струпья, спадая, оставляли лишь розовые пятна.

— Прошу прощения, но хотелось бы надеяться, что случившееся послужит вам уроком на будущее… — сказал директор и устремил смущенный взор в сторону моря. Ёдзо тоже почему-то чувствовал себя неловко. Не вставая с постели, он надел кимоно.

Внезапно раздался взрыв оглушительного хохота, распахнулась дверь, и в палату буквально ввалились Хида и Косугэ. Они обменялись со всеми приветствиями. Директор, пожелав им доброго утра, сказал, запинаясь:

— Сегодня последний день. Всякий раз грустно расставаться.

Когда директор ушел, Косугэ первым открыл рот:

— Какая учтивость! Вылитый осьминог! — их занимают человеческие лица. По лицу они судят о внутренних качествах человека.

— В столовой висит его портрет. Вся грудь в орденах.

— Ужасная мазня, — бросил Хида и вышел на веранду. Сегодня он был одет в кимоно из добротной светло-коричневой ткани, одолженное у брата Ёдзо. Он уселся на веранде в кресло, удобно устроив затылок.

— Посмотришь на Хиду со стороны, ни дать ни взять — гениальный художник! — сказал Косугэ, выходя вслед за ним на веранду.

— Эй, Ёдзо, а не переброситься ли нам в картишки?

Они вынесли на веранду стулья и приступили втроем к какой-то бесцельной игре. В самый разгар игры Косугэ сердито пробурчал:

— Гляди, как Хида разважничался!

— Болван! На себя посмотри! Что за ужимки!

Они дружно захихикали и украдкой посмотрели в сторону соседней веранды. Там, лежа на шезлонгах, принимали солнечные ванны пациентки из первой и второй палаты. Увидев, что они оказались в центре внимания, девушки, зардевшись, рассмеялись.

— Опять полное поражение! И кто бы мог подумать!..

Косугэ, широко разинув рот, подмигнул Ёдзо. Все трое с удовольствием расхохотались. Они частенько разыгрывают эту комедию. «Не переброситься ли нам в картишки?» — спрашивает Косугэ, и Ёдзо с Хидой мгновенно разгадывают намек. Им хорошо известно, как будут развиваться события вплоть до того момента, когда опустится занавес. Завидев декорации, прекрасно воспроизводящие природу, они почему-то почитают своим долгом затеять какое-нибудь представление. Может быть, чтобы лучше запомнить? На этот раз декорацией послужило утреннее море. Но смех их дал начало чрезвычайному происшествию, которого даже они не могли предугадать. Старшая медсестра устроила Мано нагоняй. Не прошло и пяти минут, как Мано вызвали в ординаторскую к старшей медсестре, и она получила суровый выговор за нарушение тишины. Готовая разрыдаться, Мано выбежала из ординаторской и поспешила сообщить о случившемся друзьям, которые, бросив карты, бездельничали в палате.

Они тут же впали в гнетущее уныние и долгое время только посматривали друг на друга. Зов действительности, издевательски подхихикивая, сокрушил их упоительный фарс. А это для них почти смертельно.

— Ничего страшного, — сказала Мано, желая их приободрить. — В этом отделении нет ни одного тяжелобольного, и, между прочим, давеча матушка из второй палаты, встретив меня в коридоре, сказала: «Хорошо, что у вас здесь так весело!» Она, честное слово, была очень довольна. «Ваши разговоры так нас с дочерью развеселили!» — вот что она сказала. Так что все в порядке, не беспокойтесь!

— Ну нет! — сказал Косугэ, поднимаясь с дивана. — Мы не можем этого так оставлять. По нашей вине вас подвергли оскорблению. Эта старшая медсестра, почему она не обратилась непосредственно к нам? Ведите ее сюда! Если ее не устраивает наше присутствие, мы сейчас же оставим эту больницу. За нами дело не станет!

В этот момент все трое и в самом деле были полны решимости немедленно оставить лечебницу. Ёдзо особенно живо вообразил, как они вчетвером, сидя в автомобиле, беззаботно катят вдоль побережья.

Хида, также поднявшись с дивана, сказал:

— Может быть, все вместе нагрянем к старшей медсестре? Что за дурь! Разве мы заслужили брань?

— Прочь отсюда! — Косугэ пнул ногой дверь. — В этой захудалой больнице с тоски можно сдохнуть! Пусть себе бранится. Дело не в этом, а в том, почему она себе это позволяет. Она, как пить дать, держит нас за малолетних хулиганов. По ее мнению, мы — типичная золотая молодежь с куриными мозгами и буржуазным душком.

Кончив говорить, он опять, сильнее, пнул ногой дверь. После чего, не в силах сдерживать смех, прыснул.

Ёдзо шумно повалился на кровать.

— В таком случае мне самое время вступить в стан бледноликих поборников всеобщей любви! Ну ладно, хватит!..

От этих диких оскорблений у них еще сильнее вскипает кровь, но, тут же впадая в тоску, они пытаются превратить все в шутку.

Но Мано сохраняла серьезность. Она стояла у двери, сердито поджав губы и заложив руки за спину.

— Так оно и есть, — сказала она. — Это слишком! Сама же на ночь глядя собирает у себя в ординаторской сестер, они там играют в карты, галдят…