Хида прошелся по комнате и, приблизившись к изголовью кровати Ёдзо, прижался носом к стеклянной двери.

— Этот человек — герой, — сказал он, глядя на море под нависшими серыми тучами. — И не потому, что старший брат Ёдзо обвел его вокруг пальца. Дело не в этом. Его величие в той красоте, что рождается в душе смирившегося человека. Сегодня утром состоялась кремация, и он уехал в полном одиночестве, обнимая руками урну с пеплом! У меня все время перед глазами, как он, с этой урной, едет в поезде…

Косугэ наконец-то понял. Он поспешил тихо вздохнуть.

— Трогательная история…

— Трогательная? Может быть, забавная? — Хида повернулся к Косугэ, но тут же взял себя в руки. — Когда такая история происходит у меня на глазах, я переживаю истинное счастье!

Наконец, решаюсь обнаружить свое лицо. Без этого мне не удастся больше написать ни строчки. Мой рассказ пришел в ужасный беспорядок. Да и сам я нетвердо стою на ногах. Ёдзо мне не удался, Косугэ не удался, Хида не удался. В досаде на мое неискусное перо они парят по своему усмотрению. А я, хватая их за грязные башмаки, кричу: «Подождите! Не улетайте!» Но, как это ни печально, мне уже вряд ли удастся восстановить боевой порядок.

Этот рассказ по своей сути не может вызывать интереса. Он — всего лишь череда поз. И сколько ни пиши — одну страницу или сотню — разницы нет никакой. Но я сознавал это с самого начала. И все-таки был уверен, что в конце концов из-под моего пера выйдет хоть что-нибудь стоящее. Считайте меня самонадеянным. Но разве самонадеянность препятствует тому, чтобы в моем рассказе нашлось хоть что-нибудь ценное? Впадая в отчаяние от собственного вдохновенно-зловонного стиля, я выдавливал из себя, там и сям выворачиваясь наизнанку, хоть что-нибудь, хоть что-нибудь… Между тем я начал мало-помалу костенеть. Издыхать… Только наивный человек может написать рассказ. «Из прекрасных чувств делается плохая литература». Какая чушь! Пусть эти слова гибнут по высшему разряду! Надо уметь восхищаться, чтобы писать рассказы. Если каждое слово, каждая фраза, переливаясь бесчисленным множеством смыслов, отражается в твоей душе, сломай перо и выброси его подальше! Будь же снисходительным!.. Отрешись от мыслей и желаний…

Поздно вечером палату посетил старший брат Ёдзо. Ёдзо, Хида и Косугэ развлекались тем, что играли в карты. Вчера, когда брат в первый раз входил сюда, они тоже играли в карты. Но это не значит, что они все дни напролет режутся в карты. Напротив, они ненавидят карточные игры. Они бы ни за что не взяли карты в руки, если б не было так скучно. Они вообще избегают игрищ, в которых нет возможности проявить свою индивидуальность. Вот фокусы они любят. И охотно демонстрируют карточные фокусы собственного изобретения. И нарочно выдают секрет. Ради смеха. У них еще есть в запасе. Например, кто-нибудь выкладывает карту, требуется ее угадать. «Дама пик». «Бубновый валет». Каждый называет первое, что придет ему в голову. Открывают карту. Вероятность угадать ничтожна, но, думают они, должно же когда-нибудь повезти! Сколько тогда будет радости!.. Короче говоря, они не любят продолжительных состязаний. «Орел или решка?» — вот что им по душе: мгновенный розыгрыш. Поэтому если они и берут в руки карты, то уже минут через десять бросают игру. Итак, за целый день всего лишь десять минут. И надо же было так случиться, что брат Ёдзо уже второй раз попадал именно в этот промежуток времени!

Брат, войдя в палату, нахмурился. Целыми днями, как ни в чем не бывало, дуются в карты, — по ошибке подумал он. В нашей жизни такого рода злоключения не редкость. Однажды Ёдзо уже испытал нечто подобное. Это было в художественном училище. Как-то раз на занятии по французскому языку он трижды зевнул и всякий раз, зевая, встречался тазами с преподавателем. Это было всего лишь три раза. Но на третий раз старенький профессор, известный в Японии специалист, не выдержал и громко сказал: «Вы только и делаете, что зеваете на моих занятиях! Успели в течение часа зевнуть сто раз!» Преподавателю эта цифра должна была казаться вполне правдоподобной.

Теперь посмотрим, чего я достиг, отрешившись от мыслей и желаний. Пишу по-прежнему вяло и растянуто. Мне никак не удается восстановить боевой порядок. Наивное сочинительство — этот плацдарм для меня по-прежнему недостижим. Если так пойдет дальше, во что превратится мой рассказ? Попробую перечитать все с самого начала…

Я описываю приморскую лечебницу. Она расположена в дивном месте. К тому же нельзя сказать, чтобы все обитающие в ней люди поголовно были злодеями. По крайней мере, три молодых человека— о! — это настоящие герои! Настоящие. Плевать я хотел на всякие там мудреные доказательства. Я и без них сумею отстоять этих трех парней. Ладно, решено! Уж так и быть. Больше ни слова!..

Брат небрежно поздоровался со всеми. Потом он что-то шепнул Хиде на ухо. Тот, кивнув в ответ, подмигнул Косугэ и Мано. Дожидаясь, пока они выйдут, брат сказал:

— Как здесь сумрачно!

— Да, в этой лечебнице нет ни одной яркой лампы. Присядешь? — предложил Ёдзо, первым усаживаясь на диван.

— М-да… — брат не стал садиться. Поглядывая на тусклую лампу, он озабоченно расхаживал по тесной палате.

— Кое-как удалось все уладить.

— Спасибо, — промямлил Ёдзо, склонив голову.

— У меня нет никаких задних мыслей, но, думаю, сейчас возвращаться домой было бы с твоей стороны опрометчиво, — сказал брат. На нем сегодня не было хакама, а у черного хаори[47]почему-то отсутствовал шнур.

— Конечно, я постараюсь сделать все, что в моих силах, но и тебе не мешало бы отправить старику успокоительное письмо. Я понимаю, что вам все нипочем, и все же происшедшее заставило всех поволноваться.

Ёдзо ничего не ответил. Он взял из колоды, рассыпанной по дивану, карту и принялся ее внимательно разглядывать.

— Не хочешь— не посылай… Послезавтра я иду в полицию. Они нарочно продлили следствие. Сегодня меня и Хиду допрашивали в качестве свидетелей. Когда меня спросили о твоем обычном поведении, я ответил, что ты всегда отличался тихим нравом. Потом они еще спросили, не было ли чего подозрительного в твоем умонастроении. Я ответил, что ничего особенного не замечал.

Брат перестал кружить по комнате и, подойдя к хибати, вытянул свои большие руки над горящими углями. Ёдзо показалось, что руки у него дрожат.

— Еще спросили насчет той женщины. Я сказал, что совсем не знаю ее. Хида говорит, что ему задавали примерно те же вопросы. Ответы наши вроде бы совпадают. Я и тебе советую говорить все как есть.

Ёдзо хорошо понимал, что имеет в виду брат. Тем не менее он изобразил недоумение.

— Не говори ничего лишнего. Отвечай только на поставленные вопросы.

— Неужели дойдет до суда… — еле слышно пробурчал Ёдзо, водя указательным пальцем правой руки по краю карты.

— Не знаю, этого я не знаю! — сказал, растягивая слова, брат. — В любом случае приготовься к тому, что тебя продержат четыре-пять дней в участке. Послезавтра утром я зайду за тобой. Пойдем в участок вместе.

Некоторое время брат молчал, глядя на тлеющие угли. Слышно было, как звенит за окном капель и ухают волны.

— Пусть то, что произошло, останется в прошлом, — вдруг сказал он, после чего заговорил уже свободнее, как ни в чем не бывало. — Теперь тебе в первую очередь надо подумать о своем будущем. Мы не так уж богаты. В этом году страшный неурожай. Тебе бесполезно что-либо объяснять, но наш банк, к несчастью, того и гляди лопнет. Ты, конечно, будешь надо мной смеяться, но я полагаю, что даже человек искусства должен прежде всего позаботиться о том, чтобы обеспечить свое существование. Надо приложить усилия, чтобы возродиться… Ну ладно, я пойду. Будет лучше, если и Хида, и Косугэ переночуют у меня в гостинице. Негоже каждый вечер устраивать здесь бардак!

— Хорошие у меня друзья?

Ёдзо лежал, нарочно повернувшись к Мано спиной. Отныне Мано, как раньше, спала на диване.

— Да… Я разговаривала с господином Косугэ, — Мано тихо заворочалась. — Он очень интересный человек.