— Когда выступает дивизия? — заинтересовался Яша.

— Послезавтра, на рассвете.

— Ваша знакомая знает по-румынски?

— Да.

— Этот королевский гусь знает об этом?

— Нет.

— Ей можно верить?

— Верить надо мне. Она и не подозревает, что я передам кому-то наш разговор.

В мастерскую зашел долговязый парень в кожаном пальто и желтых перчатках с крагами. Поставил перед Алексеем закопченный примус:

— Вы сможете починить головку?

— К каждой головке должна быть игла, — ответил Алексей.

— Новая?

— Нет, старая. Но не сломанная.

Алексей метнул быстрый взгляд на Яшу: пароль правильный, но при посторонних продолжать разговор нельзя.

— Варвара Алексеевна, — обратился к своей собеседнице Гордиенко: — Мы мешаем посетителям. Пройдемте в кладовую.

— Как же вы догадались прийти в мастерскую с примусом? — спросил Яша в кладовой.

— Ну, не с отрезом же на платье идти в примусную мастерскую, — сдвинула она плечами. — Я вчера приходила, спросила у какого-то мальчика, он: «А, капитан Хива! Вот там с примусами возится!» — и показал мне мастерскую.

Варвара Алексеевна пристально посмотрела в глаза Яше:

— Может… листовки какие надо расклеить или сводки Совинформбюро… Яша, верьте мне… пожалуйста. Я на все готова… Понимаете?

— Все понимаю, Варвара Алексеевна, раз вы пришли ко мне сообщить о предстоящем марше дивизии. Но листовок у меня нет. Есть для вас другая работа. Под Москвой наши дали фашистам по зубам. Это — точно, как в геометрии. Встретите знакомых женщин — расскажите. Будут спрашивать, откуда вы знаете — скажите: на базаре слышала. Отбросили гитлеровцев на сто километров, набили их, что песка на пляже. Надо, чтобы женский телефон прозвонил об этом как можно быстрее по всей Одессе… И еще скажите: моряки, мол, не все ушли в Севастополь, две морские дивизии в катакомбах ждут сигнала, скоро оккупантам и их прихвостням крышка будет. Крышка со звоном!

Соврал Яша насчет морских дивизий! Соврал, даже уши от стыда покраснели. Но пусть! Пусть дрожат гады, все равно им не уйти от расплаты!

— Может быть, скоро и войне конец? — спросила женщина. — Может, своих встречать будем скоро?

— Может, и скоро, Варвара Алексеевна. Я верю в нашу победу…

— А наши не спросят, что мы здесь делали — сидели, как мыши, или помогали своим?

— Спросят. Обязательно спросят.

— Я не хочу, чтобы мне нечего было ответить мужу и его друзьям…

Когда Яша, проводив Варвару Алексеевну, вернулся в мастерскую, долговязый парень о чем-то оживленно рассказывал ребятам, горячился и возмущался.

— Послушай, что он рассказывает, — сказал Алексей брату. — Это — Людвиг, брат Густава Вольфмана.

— Немец? — спросил Яша.

— Да, немец, — твердо ответил долговязый. Серое лицо его залилось краской. — Эрнст Тельман — тоже немец.

— Эрнст Тельман в концлагере, а ты — на воле.

— Если я попаду в концлагерь, ты, может быть, начнешь мне верить, но я тогда уже ничем не смогу быть вам полезен.

— Его брат — командир десятки, — напомнил Яше Алексей.

Людвиг Вольфман, парень из местных немцев-колонистов, работал шофером в немецкой автоколонне, перебрасывающей грузы из Одессы к фронту. Во время очередного рейса он заметил под Первомайском большой немецкий склад авиабензина, тысячи на три тонн, а южнее, в излучине Кодымы, — около тысячи законсервированных грузовых автомашин. Вернувшись в Одессу, Людвиг рассказал об этом брату, командиру партизанской десятки. Тот пошел к Старику, так партизаны между собой звали теперь Петра Бойко. Но Старик сказал, что для катакомбистов эти сведения не представляют ценности, так как все равно, дескать, у них до Первомайска руки не дотянутся. А когда Густав Вольфман начал настаивать, чтобы Старик сообщил катакомбистам о складе горючего и стоянке машин, тот выгнал его и пригрозил «взять в шоры», если Густав будет совать нос, куда не следует.

— Ладно, разберемся, — сказал Людвигу Яша.

А когда Людвиг ушел, Алексей сказал:

— Старик просто дурень. Он совсем ничего не знает о связи катакомбистов с Москвой. Павел, наверное, ничего ему об этом не говорит.

— Ты так думаешь, Алеша?

— Конечно! Он же осторожный! Если бы не Яшко, мы, пожалуй, тоже ничего не знали бы.

— А я думаю, что Старик всего боится, — настаивал Хорошенко. — Он готов вовсе ничего не делать, только бы не привлечь к себе внимание сигуранцы, только бы отсидеться под вывеской «Слесарная мастерская Петра Бойко». Вчера, вишь, даже газету велел уничтожить. Вы мне такую литературу, говорит, сюда не таскайте. Вдруг, говорит, обыск? Так и провалиться можно.

— Насчет обыска, Старик, пожалуй, прав, — заметил Алексей. — Не в жмурки играем. Беречься надо. И газету тоже пора в тайник спрятать.

— Что-то не узнаю я тебя, Лешка, — недовольно перебил его Хорошенко. — Ты же слыл раньше веселым человеком, тебе все трынь-трава было.

Алексей пристально посмотрел на товарища, потом покрутил пальцем у виска, давая понять, что тот несет глупость:

— То ж я кем был? Мастеровым человеком. Трынь-трава!.. Ты тоже — хорош гусь был. И Яшко — не ангел. Но то… С тех пор, может, сто лет прошло… А теперь кто мы есть? Подпольщики! Соображать надо.

— Бесстрашными надо быть.

— Не только бесстрашными, Яшко.

— Твердыми?

— Не только.

— Беспощадными? — выдохнул Саша Чиков.

— Верными надо быть. Верными, вот как они, первые комсомольцы, и как… чекисты… И хитрыми надо быть. Надо владеть собой, чтобы никто не догадался, каким мы делом заняты. Быть ловкими, неуловимыми, чтобы гестапо и полиция сбивались с ног и там, где нас десять, видели сотню, тысячу… А поймать ни одного не могли. Надо так уметь прикидываться, так маскироваться… Плохо мы еще делаем наше партизанское дело.

— А Садовой, по-твоему, тоже прав? Всегда под мухой, всегда какие-то гешефты с марками, — недовольно бурчал Хорошенко. — Что он — тоже маскируется?

— Третьего дня встретил Садового на улице, — сообщил Чиков. — Пьян был в стельку, на ногах не держался.

— Садовой — гад! Выгнать бы его из отряда.

— Выгнать нельзя. Больно много знает…

— Ну, кончай ярмарку, — встал Алексей. — Закрываю заведение. Мне, как мастеру, не годится поощрять такие разговоры.

— Шутки шутками, — заключил Яша, — а мне надо идти к Павлу. Ты, Алеша, проводишь меня, Павел велел ночью по одному не ходить. Завтра пойдешь к тете Ксене. Передай привет от Павла, скажи, дела на верном курсе, пусть ждет. Обязательно расскажи о боях под Москвой и передай для Музыченков: Павел их работой доволен, пусть продолжают в том же духе. Тебе, Хорошенко, уточнить, что за батареи устанавливаются на Пересыпи. А ты, Саша, подежурь в мастерской. Да не хватайся сгоряча за шкворень, еще своего кого-нибудь ухлопаешь.

12. Свой или чужой?

Ребята шли в темноте сперва глухими проходными дворами городской окраины, затем пустынными улочками Слободки, замирая каждый раз за каким-нибудь деревом или остатками каменного забора, как только слышались шаги приближающегося патруля. Потом через болото и камышовые заросли выбрались в пригородное село Кривую Балку. Еще летом село утопало в садах, из-за развесистых кленов и густых акаций, высаженных вдоль улиц, выглядывали подсиненными окнами аккуратные белые домики, шмыгали любопытные ребятишки, выскакивали не злые, а скорее веселые дворняги и, присев на передние лапы, голосисто тявкали на прохожего, пока из-за тех же акаций не выходила повязанная по самые глаза белым платком хозяйка и певучим, ленивым от зноя голосом не звала к себе своего Барбоса или Громобоя. Теперь село было вымершим, разрушенным, будто злая стихия прокатилась по нему из края в край: деревья повалены — топором, пилой, взрывчаткой. Домики взорваны или сожжены, даже каменные заборы разрушены. Алексей и Яша прошли через село молча, как по свежему кладбищу: перелезали через стволы убитых кленов, спотыкались об израненные взрывчаткой камни, обходили обуглившиеся останки зданий.