Яша не стал уточнять с Зинем, кто взорвал комендатуру на Маразлиевской, не стал и говорить ему о своих связях с подпольем: пусть Зинь думает то, что ему думается, выдать Яшу он не выдаст, а знать много ему не надо. Но предложение Зиня имело смысл. Тем более, что Яша хорошо знал Зиновия: скажет — сделает. И Яша сказал:

— Зачем нам, Зинь, гореть огнем? Пусть огнем горят фашисты. Добрую пару шашек я тебе достану.

Достану. Хорошо сказать! Как будто взрывчатка валялась на Дерибасовской или на Соборной площади. Яша и сам не знал, где добывают ее катакомбисты. Об этом, может быть, знал командир городского подотряда Петр Бойко. Он же — владелец слесарной мастерской. Он же — Старик.

Яша пошел к Старику.

Старик сперва сказал: «Подумаю». И думал очень долго. Целую неделю. А Новый год приближался. А Зинь уже все продумал и каждый раз при встрече с Яшей говорил, что видеть, как высшая сволочь фашистской армии безнаказанно забавляется в офицерском собрании, он не имеет сил. «Они ж там союз ветеранов деникинской армии организовали и общество памяти царя Николая. Это же свинство не убить их за это!» И еще говорил, что даже иудейский царь Давид в те древние времена, чтобы побить филистимлянина Голиафа, имел, между прочим, в руках ослиную челюсть. Ослиной челюстью фашистов, гори они огнем, не побьешь, нужны, по меньшей мере, шашки тола.

Яша снова пошел к Старику.

— Какие шашки? — удивился Старик. — Я тебя не понял, Яков.

— Вы меня не поняли, Петр Иванович, или притворяетесь, что не поняли? — закипая, спросил Яша. И сразу вспомнил: «Даже мачта сломалась бы, если б не гнулась…» Набравшись терпения, он снова пересказал весь Тормазанов замысел.

Бойко досадливо сдвинул плечами:

— И чего тебе, Яков, не сидится? Дело свое ты делаешь, я тобой доволен, Бадаев — тоже… Чего тебе еще надо? Наше дело — не высовываться, не подавать вида, что существуем. Помни: умная голова в гору не лезет. Ну хорошо, если удачно все будет… а если засыплетесь? Или ты думаешь, что сигуранца это что-то такое вроде дома отдыха — подержат и выпустят? Там бьют, Яков. И очень больно бьют. Мучают так, что тебе и в страшном сне не приснится.

— Петр Иванович, вы же обещали подумать…

— Да что ты пристал, Яков? Наше дело — разведка, а не…

С тем и ушел Яша от Старика.

Может, и в самом деле взрыв — не дело разведчиков… Только как же так: на фронте, небось, чтобы уничтожить десяток-другой вражеских офицеров, сколько наших людей жизнью рискует, на смерть идет. А тут… Зинь-то к разведчикам отношения не имеет. Но почему бы ему не помочь? Надо доложить Бадаеву и про Людвигов склад горючего, и про Зинев план. Уж Бадаев-то, наверняка, примет правильное решение. Для этого и отправился Яша срочно в катакомбы.

Бадаев ответил не сразу. Долго расспрашивал о Тормазанах, о том, как предполагает Зинь незаметно для охраны пронести взрывчатку в котельную, где спрячет ее, сумеет ли сам спастись от взрыва.

— Ты веришь ему, Яшко? — спросил, наконец, Бадаев в упор.

— Как самому себе.

— Почему же в свою десятку не взял?

— Вот взорвет офицеров, тогда и разговор будет… Надо, чтобы другие ему тоже поверили.

Бадаев задумался.

Нет, наверное, не придется взрывать офицерское собрание, — размышлял Яша, глядя на командира. — Уж больно дотошно расспрашивает обо всем Владимир Александрович… Значит, прав Старик. Ох, и трудная штука это подполье — как по тонкому льду ходишь, того и гляди, неосторожный шаг сделаешь и… бултых в воду!

— Ну что же, удачи твоему Зиню, — неожиданно сказал Бадаев. — Пойдешь на Льва Толстого, найдешь комиссионный магазин господина Сливы, спросишь Богдана Некрасовича. Там дадут тебе взрывчатки сколько надо. А заодно…

Бадаев проинструктировал Яшу, что передать хозяину магазина и какие сведения у него взять, назвал пароли. А когда Яша уже собрался уходить, лукаво прищурился:

— А почему же ты Тормазанов план не доложил Петру Ивановичу? Неудобно командира обходить.

Яша замялся.

— Я докладывал…

— Ну и что же?

Гордиенко передал свой разговор с Бойко. Рассказал и о случае с Вольфманом.

Бадаев снова задумался. Посидел с закрытыми глазами, словно припоминал что-то, будто хотел представить себе спорящих — вспыльчивого, горячего, как необъезженный конь, Яшу и рассудительного, осторожного, спокойного Бойко. Оба — не ангелы! Но Бойко уж больно нерешителен в последнее время. Надо бы повидаться с ним или парторга Зелинского послать, выяснить, может, ободрить человека, а может, и хвоста накрутить.

Бадаев встал, заложив руки за спину, пошагал взад-вперед по огромной пещере, украдкой поглядывая на Гордиенко. Наконец, подошел, сел рядом, взял Яшины тугие кулаки в свои широкие сильные ладони:

— Не будем убивать козла, Яшко.

— Какого козла?

— Есть, видишь ли, такая сказка. Какой-то древний выращивал виноград. Каждый год лоза фуговала густая да тонкая, гронки были мелкие, ягоды кислые. Как ни старался тот древний, сколько ни поливал, сколько ни удобрял, а лоза с каждым годом росла все тоньше, гронка все мельчала, а ягоды все кислее, хирел и дичал виноградник, пустел винный погреб, разорялся, нищал хозяин… А тут, как назло, весной сорвался с привязи козел и начисто обглодал прошлогодние виноградные лозы — там, где было восемнадцать-двадцать почек, по одной-две осталось. Будто пожар прошел по винограднику, только старые пеньки торчат. Увидел хозяин такую шкоду, освирепел и убил козла. Шкуру содрал, мясо съел, кости сжег, чтобы и памяти о вредном возле не осталось. Только смотрят люди, а на обгрызенных кустах из оставшихся почек пошли сочные да толстые лозы, гронки на тех кустах выросли тяжелые, тугие, ягоды крупные, сладкие. И начали с тех пор виноградари каждую весну прошлогодние лозы обрезать на две-три почки. И пошли с тех пор обильные урожаи винограда, в погребах — полно вина, в домах виноградарей — полно достатка. Поняли люди, что козел спас им виноградники от одичания, и поставили они тому козлу памятник из чистого золота, и каждый год в праздник урожая поминают того козла добрым словом… Так что — не надо убивать козла, Яшко. Учись верить товарищу больше, чем самому себе. Иначе нельзя… Может, излишне поосторожничал здесь Петр Иванович… Может быть… Разобраться надо.

13. Ради товарища

— Мальчики, пляшите! — вполголоса воскликнула Тамара, убедившись, что в мастерской нет никого постороннего.

Уж такая это девушка! Войдет в мастерскую и словно светом ее озарит: глаза ребят загораются от ее глаз, будто свечи от жарких плошек, лица расцветают улыбками от ее улыбки, ровно цветы от вешнего солнца. Сразу становится теплее, уютнее, уплывают куда-то в сторону пережитые невзгоды и огорчения, становятся несущественными, постепенно исчезают, тают, как дым в утреннем воздухе. И сама она словно с вечеринки пришла, а не ползла через кордон, не брела по грязи и снегу степным бездорожьем, где ни колесу, ни полозу ходу нету.

— Какие новости, Тамара? — закрывая дверь на засов, спросил Алексей.

— Самые хорошие, мальчики! — разматывая мокрый платок, смеется Шестакова. — Только у нас на «Туапсе» обычай такой был: прежде чем получить письмо, моряк сплясать должен. Ну, кто начнет?

Она уже сняла забрызганные грязью боты и исхлестанное мокрым снегом пальто, греет озябшие пальчики у крохотной печурки, упавшие прядки смоляных волос резко подчеркивают белизну чуть порозовевшего лица, и она кажется Яше еще более красивой, чем тогда, во время танца в катакомбах.

— Не томи, рассказывай. Танцевать все равно не будем: во дворе горе — во время ночной облавы две семьи угнали в гетто… Зямка Рубин бежать хотел — пристрелили в подворотне, сволочи…

— Вон как! — Тамара выпрямилась, отбросила с лица смоляные прядки, горячие огоньки утонули в больших бездонных глазах. — Павел велел передать благодарность вам. Москва сообщила, что наша авиация уничтожила под Первомайском крупный немецкий склад горючего… И в Кодыме парк грузовых автомобилей сожжен на сорок — пятьдесят процентов.