— Да кто же тебя оставляет, глупышка? Мы же здесь, рядом.

— Ой, не оставляй… Уходишь ты от меня. И Лешка уходит… Раньше всегда вместе… Ты занимался со мной, морскому семафору учил… Хочешь, всю азбуку передам тебе семафором? Хочешь?

— Не до семафора нам теперь, Нина, — грустно сказал Яша. — Видишь, в мастерской сколько работы.

— В мастерской, — обиженно надула губы Нина. — Знаю я вашу работу. И когда дело есть, и когда дела нет — все там сидите…

А и правда! В мастерской не так уж много было у Яши той работы. Старыми примусами занимались Лешка и Хорошенко с Чиковым. Яша только числился помощником мастера. Он мотался по городу: на Большой Фонтан к тете Ксене, на Болгарскую к Николаю Шевченко, в Красный переулок к Фимке и его сестре, по десяткам адресов — собирал сведения. Два раза в неделю — по средам и субботам — приходила в мастерскую Тамара Шестакова. Яша рассказывал ей все, что удалось выяснить разведчикам: штаб румынской дивизии расположен на Полицейской, и еще на Садовой, в доме номер один, какой-то штаб — все время легковые машины стоят. Военная комендатура после взрыва на Маразлиевской обосновалась на Госпитальной. Сигуранца — на Бебеля, 12. Военно-полевой суд — на Канатной. Гестапо — на Пушкинской, 27. Потом еще у Еврейского кладбища зенитки поставлены… шесть штук.

Только если сведения были очень важные, срочные, Яше разрешалось, не дожидаясь Тамары, самому отправляться в катакомбы. Одному ему со всего городского отряда. Даже если сведения были добыты подпольщиками из других десяток. И только он, Яша Гордиенко, знал расположение секретных входов в катакомбы и нужные пароли. Вот почему Яша с Тамарой каждый раз закрывались вдвоем в маленькой кладовке за мастерской. Когда Шестакова пришла в мастерскую впервые, Яша, передавая пачку секретных приказов полицейского управления, доставленных Фимкой, ревниво смотрел в ее красивое лицо и думал о том, почему не он, а она ходила подрывать люкс-поезд. Наконец не выдержал:

— Скажи, как там было, на перегоне?

— Я же рассказывала при ребятах: рванули так, что ни один головорез до Одессы не доехал.

— Это я знаю. Об этом разговору в городе много. Ты скажи за себя, как ты действовала.

Он все еще хотел представить себя на ее месте, на перегоне, у Заставы. Ждал, что скажет она так, что у него под ложечкой засосет от восхищения и зависти. А она ответила просто и, как показалось Яше, скучно:

— Я — как все.

— Стреляла?

— Стреляла… Все стреляли.

— А взрывчатку?

— Взрывчатку под рельсы у моста подкладывал Иван Иванович. Он это умеет…

— А вы-то, вы-то что делали? — нетерпеливо спрашивал Яша.

— Мы?.. Константин Николаевич тащил провод от мостика в лесопосадку…

Яше хотелось услышать рассказ о подвиге, а Тамара рассказывала неохотно, как о важной, но неприятной работе.

— Знаешь что, Яшко, — наконец сказала Тамара — Давай лучше о деле. В случае чего, на шестой выход в Нерубайском не ходи — заминирован румынами, иди через второй Усатовский.

Яше и самому стало неловко — и оттого, что дотошно выспрашивал, и от своей зависти. С тех пор он никогда не вспоминал о подрыве люкс-поезда.

Сегодня Тамара предупредила:

— Через Хаджибеевский парк не ходи, там каратели. Лучше через Кривую Балку.

Она оставила ему пароли. Записывать их Бадаев не разрешал, и Яша с ожесточением зазубривал на память эти секретные слова. А их было немало; до захода солнца надо было сказать дежурившему у входа в катакомбы партизану одни слова, после захода — другие, после полуночи — третьи.

Тамара ждала, пока Яша выучит все.

— Ну что ты кривишься, будто касторку дегустируешь, — подтрунивала она.

— Никогда в школе ничего не зубрил, — признался Яша. — И зубрильщиков не любил, всегда смеялся над ними…

— Зубри, зубри, мальчик. Страшно подумать, если ты забудешь или спутаешь пароль, скажешь не то слово, что надо. Могут принять тебя за провокатора…

Яша надулся. Он не любил, когда его называли мальчиком. Особенно Тамара. Все еще не мог забыть подрывную группу Иванова. Будто она сама напросилась туда, а не выполняла приказ командира. Вишь, теперь мальчишкой его считает… Да, все девчонки такие. Вот только Лена, Ли!.. Она, хотя и старше его на целых два года, но… Яша почувствовал, как у него вспыхнули щеки и сладко-сладко защемило сердце. Оно всегда так щемит при воспоминании о Лене. А когда встретятся, им так хорошо, так хорошо… Даже совестно, что кругом война, кругом горе, а им так хорошо вдвоем.

Хотя бы Тамара не заметила, как у него горят щеки. А то еще подумает… Конечно, Тамара очень красивая, но Лена… Лена совсем другое… Ах, лучше бы эта Тамара ушла поскорее!

Но Тамара ушла только тогда, когда убедилась, что в определенный день и час Яша скажет именно то слово, которое откроет перед ним дорогу в катакомбы.

В мастерской чинить было нечего и, когда Шестакова ушла, Яша закрыл входную дверь на добротный засов и, посадив у окна Сашу Чикова с напильником и железным стержнем в руках (всякий нежданный посетитель скажет, что парень усердно трудится), достал из тайника газету, подаренную отцом.

Все то, что было напечатано в ней под обведенным траурной рамкой заголовком «Светлой памяти замученных товарищей», каждый из присутствующих мог бы уже пересказать наизусть. Но и сегодня плотный, широкоплечий, с удивительно черными и густыми бровями Шурик Хорошенко попросил Яшу:

— Прочитай, Яшко, как они умирали.

В тот день, когда фашисты входили в Одессу, Шурик был на Пересыпи, вместе с другими прятал заводские станки. Когда вышли на улицу, с дальнего конца Московской послышался глухой грохот. Шурик оглянулся: из впадины, будто из-за края земли, медленно выползла серо-зеленая глыба.

— Танки, — сказал сутулый мастер, остановившийся рядом с Шуриком.

Вслед за первым появилось еще два танка. Кроша траками разбросанные бомбежкой куски и поднимая известковую пыль, танки медленно ползли по улице, будто принюхивались к ней вращающимися стволами.

— Теперь ты, парень, домой не успеешь, — сказал мастер. — Зайдем ко мне, тут рядом, на Богатого, перебудешь, пока все уляжется.

Они быстро пошли, прижимаясь поближе к домам, как будто это могло их спасти от пулеметной очереди или снаряда танковой пушки. Они шли быстро, а танки ползли, медленно, и все же грохот слышался все ближе и ближе, будто хватал Шурика за спину. Они вскочили в какую-то подворотню и притаились. Когда танки были уже совсем рядом, Шурик увидел на самой середине мостовой крохотную девочку. Ей не было никакого дела до войны. Она возилась в пыли, что-то складывая из камешков. Услышав грохот, она поднялась на кривых ножках и, закрыв глаза кулачками, будто от нестерпимого солнца, закричала. Худенькая, незагорелая — только серые от пыли трусики, — с копной белых кудряшек на голове, она казалась нелепым одуванчиком: дунет ветер и начисто обнесет ее…

Шурик не успел даже крикнуть, как сутулый мастер сорвался с места и побежал наперерез танкам. Он выхватил девочку почти из-под гусениц и, прижав к груди, бросился с мостовой. Но серо-зеленое чудовище повернуло за ним, прибавило скорость… Четверо фашистов в зеленых касках, сидевшие на броне танка, утробно заржали. Даже рев мотора и лязг гусениц не заглушили это ржание.

С тех пор Шурик не мог оставаться один. Во сне он слышал крик девочки, грохот и лязг гусениц. И земля под ним начинала дрожать, словно по ней снова шли танки. Когда просыпался, ему казалось, что его отхлестали по щекам, а он не смог дать сдачи…

— Прочитай, Яшко, как они умирали.

— «Они умерли, как молодые герои, — читал Яша. — Конвой, который должен был вести их на расстрел, отказался расстреливать, но и тюрьма отказалась принять их. Казнь в ту ночь не состоялась. Ночь они провели в полицейском участке, поддерживая и ободряя друг друга, твердо уверенные, что смерть их не останется неотомщенной…»

Потом Яша читал письмо осужденных:

— «Девять юных коммунистов, осужденных на казнь 4 января 1920 года военно-полевым судом при штабе белогвардейской обороны Одессы, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам.