Моя жизнь без него была скудна и бедна, но судьба надела на меня невидимый презерватив, прозрачный тайный колпак, таким образом сведя шанс зараженья к нулю.

Что, в сущности, подтверждало: она, как и вирус, была абсолютно слепа.

* * *

Свадебные обычаи Персии

Персидскую свадьбу играют в убранном цветами зале.

На полу, «лицом» к восходу солнца, кладут скатерть «Софрех-йе Агхд».

В соответствии со старинным зороастрийским обычаем, на Софрех-йе Агхд ставят зеркало «Аайенех-йе Бахт», в котором жених и невеста могут увидеть судьбу.

По обеим сторонам зеркала ставят подсвечники: они символизируют яркое будущее семейной пары.

На скатерть ставят поднос с семью разными травами, которые будут оберегать молодоженов от сглаза. Маковые зерна отгонят вредителей. Ладанное масло сожжет недоброжелательных духов. Соль ослепит злой мерзкий глаз.

На поднос также кладут дикий рис, анжелику, семена полевой чернушки, чаинки.

Корзинка с раскрашенными яйцами и раскрашенным миндалем, грецкими орехами и фундуком символизирует плодородие. Часто на скатерть ставится чашка с розовой водой, источающей аромат, а также пиала из сахара, чтобы усластить жизнь.

Кроме того на скатерть кладется иголка и семь катушек с разноцветными нитками — кто-то считает, что иголка нужна, чтобы зашить злословящий рот матери жениха; кто-то надеется, что она предназначена для того, чтобы сшить вместе две жизни.

На скатерть кладется раскрытый на середине Коран.

Зеркало номер 12

Невидимый вирус

Следующие две недели после того, как я узнала про СПИД, стали кошмаром.

Всплыл в памяти эпизод: молодая медсестра в роддоме случайно укололась иголкой, которой брала кровь у меня; обессиленная родами, я этого не заметила, но когда ужасное тужение и выпихивание напряженного тельца закончились, ко мне подошла какая-то женщина без халата и бесцеремонно сунула мне в нос документ.

— Что это? — не понимая, зачем прямо в постели, когда кружится голова и ночная рубашка запачкана неопрятными пятнами, подписывать какие-то бумажонки, спросила я.

— Подпишите: нам нужно ваше согласие на то, чтобы мы проверили кровь. Наша медсестра могла от вас заразиться. Возможно, у вас ничего нет — но на всякий случай нужно проверить. Мало ли что!

В недоумении я принялась перебирать все ситуации, когда могла подхватить какой-нибудь вирус. Моя температура повысилась, то ли от бури гормонов, то ли воспоминаний о прошлом, так как неожиданно мне пришло в голову, что встреча с любым человеком могла таить в себе смерть.

Случайно уколовшаяся медсестра боялась меня, ее начальница боялась за медсестру, я боялась за то, что плохо знала себя.

— Но у меня ничего нет! — вспомнив все свои «встречи», вскричала я (Садег промелькнул в памяти, как карта в руках подтасовщика, как темный, непонятный, скрытный валет, но Садег был здоров. Помню, как я буквально допрашивала его про всех его женщин — он уклончиво отвечал, что их было немало, но никогда в подробности не вдавался и никого со мной не обсуждал. Кроме последней, на двадцать лет его младше, «ее звали Лиза и она была моей ассистенткой в арт-галерее, такая красавица, но это было три года до того, как я встретил тебя».)

— Конечно, у вас ничего нет, — заверила меня женщина без халата, — но в вашей карточке я вижу, что вы отклонили добровольное тестирование в первый триместр, утверждая, что не входите в группу риска. Вы уверены, что у вас все в порядке? Если да, то я только рада за вас.

Я вспомнила несколько «непрорезиненных встреч, бьющих восхитительным током любви» — все они были с Садегом, но у Садега, всегда подтянутого и аккуратного, следящего за собой и заботящегося обо мне, просто не могло ничего быть.

— Нет, даже малейшей возможности нет, что у меня ВИЧ, — сказала я.

— Конечно, мы верим вам, — мягко, но безапелляционно сказала женщина без халата, чье присутствие в родильной палате начало меня раздражать. Я еще не взяла на руки новорожденную, которую в этот момент купали и пеленали; я должна была откликаться на официальные предосторожности, пропуская первые моменты жизни своего малыша. Женщина продолжала:

— Проверка вашей крови — простая формальность. Если вы откажетесь подписать документ, мы ничего не можем поделать — а через несколько месяцев просто проверим вошедшую с вами в контакт медсестру. Но только представьте: все эти несколько месяцев она будет ждать и волноваться. Намного более легкий и необременительный для всех вариант — взять у вас подпись и вам даже крови сдавать не надо; у нас все уже есть.

Я не глядя расписалась на полузаполненном бланке, и, стоило мне выписаться из этого госпиталя, как эпизод улетучился из моей головы.

Теперь я понимаю, что он произошел не случайно, что он был знаком судьбы, который я тогда не смогла разгадать.

* * *

В памяти всплыл второй эпизод: я вспомнила, как познакомила свою подругу с Садегом — Синди, начинающей скульпторше, очень хотелось увидеть «живого артдилера», и она умолила меня взять ее с собой в ресторан.

До сих пор помню ужасный шум в этом разделанном под Африку помещении; кажется, в названии фигурировал слон, хотя вся посуда, очевидно, символизируя шкуру пантеры, была нарочито пятнистой.

Над головой Садега свисала лиана из пластика; фартуки официантов должны были напоминать посетителям набедренные повязки, и везде царил этот пластмассовый, неестественный, но такой любимый американцами дух, когда все выглядело как голливудские декорации, включая еду: холмы пюре, бюргеры размерами с летающие тарелки, огромные листья салата, в которые хотелось замотаться и улететь.

Садег морщился, пытаясь перекричать шум и звон тарелок (рядом с нами семья из девятнадцати латиноамериканцев праздновала рождение новорожденной — они пили и обнимались, а люлька с новорожденной, покрытой войлочным, волмартовским одеялом, сквозь которое невозможно было дышать, стояла, забытая всеми, в углу), но потом замолчал.

Синди, которую в арт-колледже научили, что искусство — это нескончаемая документальная лента про себя самого, рассказывала про один из своих безумных проектов, в котором она принимала овердозу «Прозака», а потом разговаривала сама с собой о влиянии современных психотропных средств на искусство, а Садег терпеливо кивал.

— Деньги на обучение в арт-институте мне дал родной брат. Он раньше был китаист и изучал символистов, а теперь торгует на бирже. Родители каждый день плачут.

Глаза Синди были неровно накрашены мертвенно-синей краской, а прыщики выступали из-под тонального крема, и я подумала, что человек, не умеющий загримировывать собственные изъяны, вряд ли будет успешным, работая с мороками мрамора или изгибами гипса.

Садег, уже отодвинувший в сторону пустую тарелку и поэтому не знающий, чем себя занять, кроме периодического подбрасывания полых слов в воздух, обыденно спросил: «Почему?» и тут же сделал знак проходившему мимо официанту: «Принеси счет».

Синди, не обращая внимание ни на счет, ни на кредитную карту Садега, которой он все оплатил, воскликнула:

— Потому что у него ВИЧ! Прежде он это скрывал, но теперь ему все равно.

Помню, как он неделями не ночевал дома, а потом возвращался — и отец его не пускал на порог, допрашивая, где он был, с кем и зачем. И тогда брат опять уходил к своему немолодому архивному архитектору… но родители об этом не знали; думали — девушки, драгс… А потом он им заявил, что он гей и что у него ВИЧ. И теперь они трясутся, что их сын может в любой момент умереть.

— Он так плох? — спросила я.

— Он принимает таблетки, двадцать штук в день! А ведь ему всего сорок; его белые клетки стремятся к нулю, — она выпалила еще несколько цифр, но для меня вся эта арифметика жизни была загадкой.