И потерянно выслушивающий посторонние советы отец, бесцеремонно обрывавший ее, когда она якобы не церемонилась с родственниками, влезая в их разговор, тоже казался посторонним, безразличным, чужим.

* * *

Раскрывается складень первых переселенческих лет.

Вот без машины и без отца она толкает в гору сопротивляющуюся, упирающуюся ей в грудь тележку из супермаркета, в которых бездомные обычно перевозят свой скарб.

Телега набита купленными на ненастоящие деньги — «фудстэмпы» — пластиковой «Мозареллой», ватной булкой, хотдогами из резины, пирожными, чья пышная белая пенистость на макушке напоминает даже по вкусу крем для бритья.

У кассы, когда она отрывает по отрезной линии продуктовый талон, ее упрекает кассирша, выловившая из горки продуктов кошачий консерв:

— Государство вам не на домашних питомцев фудстэмпы дает!

Александра Арамовна, выбравшая мясные консервы исключительно по причине их дешевизны (не заметив на наклейке банки довольно сощурившуюся, пушистую морду), надеется, что стоящие за ней в очереди покупатели пропустили слова кассирши мимо ушей. Им и без этих упреков, скорей всего, неприятны постоянные переспрашивания покупательницы, ее пересохшее горло, суррогатная сытная пища (стесненные в средствах ценят количество, а не качество); выдаваемые неисправимым наркоманам, безумным бездомным и имманентным иммигрантам талоны-фудстэмпы; густой как масло славянский акцент.

Или вот они с отцом ночью, с горящими глазами, как звери, бродят по неосвещенным улицам пригнувшего голову от землетрясений, одноэтажного, приземистого городка во время «выброса» — когда верхи, выставив ненужное на тротуар, праведно и правильно спят на принимающих форму их спин подогретых матрасах, а низы оживляются, вставая с клоповых кроватей и пуская луч света на телевизоры, абажуры, микроволновки (исхитряются проверить прямо на месте); ржавые электроплиты с пустыми глазницами; велосипеды с бессильно сморщенным колесом и опущенным, как руки, рулем.

В такие дни улицы преображались.

На каждом углу можно было увидеть смазанные мглой силуэты авангардистских нагромождений из строительной арматуры, урн, ведер, шкафов без дверей, обезглавленных ламп (целеустремленно катятся по улице абажуры) и обезноженных стульев, которые все вместе напоминали остов корабля.

На палубе «корабля» копошились мрачные «моряки», которые назавтра разложат эти вещи на продажу на тротуаре центральной улицы города. Вместе с ними рылись в мусоре меркантильные мигранты из Украины или России, намеревавшиеся обставить найденными на помойке предметами мебели свой собственный дорогостоящий дом.

Вспомогаемая государством Александра Арамовна, днем подразумевающая осуждение окружающих из-за наглого проедания чьих-то налогов, ночью — окруженная перебрасывающимися фразами людьми с фонариками, перебирающимися с одной улицы на другую — становилась частью тайного братства.

Или вот отец заходит в автобус, покупает, в пятьдесят выглядя на десяток лет старше, льготный пенсионный билет, выходит на следующей остановке (где уже стоит дочь) и дает ей так называемый «трансфер», так что она заходит в следующий автобус по этому трансферу, а отец, входя вместе с ней, опять берет льготный билет.

Или вот, не зная, где завести новых друзей (не для дружбы — для рекомендаций, ведь им было сказано, что самое главное в Америке — связи), они идут на собрание русской церкви и обнаруживают, что все остальные — тоже евреи, которые не умеют молиться, ибо пришли в гостеприимную церковь не на богослужение, а чтобы обрести связи и новых друзей.

Или вот, приглашенные кувшинным хозяином (наполнен водой и пивом живот), они едут четвертого июля на вечерний салют, и хозяин сажает Александру рядом с собой на сиденье мужской, черной (в отличие от красной, женской) машины, так что их руки, когда он что-то ищет в бардачке между ними — а копается он там подозрительно часто — соприкасаются, а отец, ничего не замечая и ни на что не реагируя, сидит позади.

III

Близкие новости

Бывало, что дырка в зубе, лопнувший сосудик в подглазье или расхлябанные очки с вывернутой как бедро дужкой заставляли ее задуматься о несовершенстве, о смерти.

Нечистая кожа напоминала ей о старении.

Лежа в кровати, она выпрастывала из-под одеяла ступню (стылое неуютное чувство), и эти бледные, сероватые, из-за утреннего вялого света кажущиеся сизыми пальцы ноги казались ей пальцами, высовывающимися из-под больничной простынки, накинутой на недышащий труп.

Как будто ее туловище и голова пульсировали кровью и жили, в то время как ступни уже находились в мире ином.

Спеленутая, будто куколка бабочки, прочной тугой изолентой материнских забот, она была изолирована, в полном соответствии с местной традицией суперзагруженной самости, от всего дышащего, жующего и сплевывающего по соседству бытового мелкого мира, а клубящиеся вокруг нее новости (телевизор, газетные стенды и Интернет) становились более близкими, чем повседневная жизнь.

После того, как она, выйдя замуж, переехала от отца, он навещал редко; друзья превратились в самовитых, сверхзагруженных янки, и поэтому личными событиями теперь были авария в подземке Мадрида (перевернулся вагон вместе со сгоревшими пассажирами); издевательство над похищенным очкастым, губастым солдатом резерва в секторе Газа; казнь лиловокожего старшеклассника в Оклэнде (ворвались в баскетбольный зал, где он опекал пяток пятиклассников и расстреляли из автомата, заодно поранив техничку); изнасилование брошенной родителями на произвол вместо продленки восьмилетней девчонки, противящейся насильнику, низкорослому и неказистому эмигранту из Эквадора, и кричащей ему «нет, нет, отпусти!», или найденный в урне в даунтауне мертвый младенец «со вложенной в пакет соской и в рубашечке с рисунком из бейсбольных бит и мячей».

Смерть, как в фильме по роману Герарда Реве, просачивалась сквозь слова; проступала плесневелыми пятнами на стене; выступала запекшейся коркой на лбу; летала над головой, в виде в любой момент готового упасть самолета, самоубийцы, кокоса, ураганного дерева, ядовитых атомных спор.

— Ну, как ты провела выходные? — спрашивала по телефону сестра.

Александра Арамовна пыталась вспомнить, какое из газетных событий относилось к ней лично.

Выходные она проводила в Сети.

Не рассказывать же о жертве субботнего выстрела (шел афроамериканец в красном шарфе, с белой девчонкой, по ошибке переступил невидимый районораздел, который ревностно блюли собратья по расе, и тут же вскрикнул, укушенный пулей: «бэби, я мертв!»).

Или о пожилой женщине из Камбодии, пережившей тиранию Кхмер Руж и, наконец, оказавшейся в свободной стране, — и затем в уютную, теплую, летнюю пятницу, после гостей (с другой камбодийкой беззаботно чирикали о вязании ползунков для только что народившихся внучек), словившей пулю подростка-наркоторговца, целившегося в другого малолетнего наркоторговца-врага.

Или о семилетнем латиносе-крепыше, разучивавшем пьесу Шумана о первой утрате, которому случайная пуля (на автозаправке напротив, Девайн Брамс с плюющимся пулями пистолетом опустошал кассу) прошила живот и изувечила позвоночник, так что он больше не мог ни играть, ни ходить…

Выписав из статьи адрес расстрельной расправы, Александра Арамовна определяла расстояние до своего дома (десять кварталов — или два, но за мостом), пытаясь понять, почему именно в этой географической точке скрывалась опасность и можно ли ее, случись она вновь, избежать.

Опасаясь за мужа, державшего в роковом городке элегантно наименованный ресторан «Андалу», она часто звонила ему.

— Слушай, Вашингтон и Восьмая недалеко от тебя?

— Нет, это в плохом районе, на Западе… Опять гора трупов? Любишь ты читать криминал…

Она отвечала, одним глазом сверяясь с Инетом:

— Утром там прогуливались бабушка с внуком — и ее застрелили. Целились в проезжающий «Мерс». Внуку в ногу попало, он будет жить, а бабка вроде бы нет.