Кочегар Алеха?.. Тихон Спиридонович?.. Папаша?.. Да, пожалуй, придется послать Папашу: все-таки усы, борода, седина в голове… Но пахнет матросом от него, что хочешь делай, а пахнет!..

— Товарищ командир!

Никулин повернулся и увидел Марусю.

— Можно мне поговорить с вами, товарищ командир?

— О чем? Я занят сейчас.

— Быстро! В две минуты, — заторопилась Маруся. — У нас в отряде все бойцы за Фомичева очень беспокоятся.

— Знаю. Сам беспокоюсь.

— Говорят, послать кого-нибудь надо.

— Знаю. Об этом и думаю.

— Товарищ командир, пошлите меня.

— Вас?

Подобная мысль до сих пор не приходила Никулину в голову. Быстро и горячо, не давая ему опомниться, Маруся заговорила:

— Почему вы так удивились? Товарищ командир, я давно хотела сказать — вы как-то странно смотрите на меня… без доверия. Мне обидно, товарищ командир, очень обидно! Вот и сейчас… Ну что из того, что я женщина? Лучше даже. На женщину меньше подумают, что из партизанского отряда. Скажу — ищу ребенка. В мешке у меня жакетка есть, юбка, туфли — все есть! А так я не могу, товарищ командир, без дела в отряде. Товарищ командир, пошлите меня!

В ее голосе было столько порыва, надежды, искренней обиды, что Никулин задумался. В самом деле, трудно было найти более подходящего разведчика.

— Дело очень уж опасное, — нерешительно сказал он. — Сложное дело! Смелость требуется, хитрость…

— Я смелая! — перебила Маруся. — Вы разве не заметили, что я смелая? И вы не думайте, что я такая уж простая. Я очень хитрая, кого угодно проведу.

— Вон что! — усмехнулся Никулин. — А дорогу найдете?

Из этого вопроса Маруся поняла, что командир готов согласиться.

— Найду! И туда найду и обратно…

— А если к немцам в лапы, не ровен час, угодите?

Он посмотрел на нее внимательно и пристально, в упор. Она, побледнев от волнения, ответила таким же прямым взглядом.

— Буду молчать! Пусть заживо сожгут или в землю закапывают, все равно не скажу. Вы не верите мне, товарищ командир? Я клянусь!

— Верю! — сказал Никулин. — Идите в разведку!..

Военная хитрость

Фомичев ждал третьего и последнего допроса. Кривясь и морщась от боли, он подошел к окошечку, из которого видны были гумна, две облетевшие ракиты и за ними — степь в осеннем солнечном золоте, просторная, широкая, до самого небосклона пустая. Никого в степи — ни пешего, ни конного. Еще больнее сжалось сердце у Фомичева — лучше уж не смотреть!

В полдень у бани сменили часового. Вместо хмурого низколобого немца с подвязанной, распухшей от флюса щекой встал итальянский солдат — красивый, ладный парень в щегольски сдвинутой набекрень пилотке, с большими, темно-бархатными глазами на смуглом лице и тонкими усиками над свежими, румяными губами. Он был, вероятно, самый главный сердцеед у себя дома, где-нибудь в деревне, близ Палермо, и привык заботиться о своей внешности; заняв пост и выждав, когда скроется караульный начальник, он закурил, заглянул, в окошечко, пустил на Фомичева струйку дыма, потом, прислонившись к стене и положив штык винтовки на сгиб локтя с внутренней стороны, достал из кармана зеркальце, щеточку и занялся приглаживанием и закручиванием своих усиков. Он занимался этим делом серьезно, вдумчиво, неторопливо.

Вдруг он встрепенулся — на дороге, что огибала баню, увидел Марусю. Она шла, опустив голову, не глядя по сторонам, и, казалось, ничего не замечала вокруг себя.

В действительности же она все видела и замечала. Она выбрала эту дорогу нарочно, узнав от местных казачек, что именно здесь, в темной бане, томится пойманный вчера матрос. Никаких определенных планов у Маруси пока еще не было — она просто решила взглянуть на эту баню, приметить ее расположение. А может быть, по какой-нибудь счастливой случайности удастся подать ободряющий знак Фомичеву…

Она шла и видела все — крохотное окошечко в стене, огромный замок на двери, итальянского солдата, его усики, улыбку, бархатные глаза, наполнившиеся влажной истомой.

Все, что дальше говорила и делала Маруся, совершалось как бы помимо ее воли, само по себе. В душе она вся трепетала от страха и волнения, даже ноги подкашивались, но сам по себе метнулся в сторону часового быстрый взгляд ее карих лучистых глаз, сама собой появилась улыбка.

— Я, право, не знала, что здесь нельзя. — Эти слова произнесла не она, а кто-то другой, спрятавшийся в ней. Этот же другой изобразил на ее лице милую наивную растерянность. — Я, право, не знала…

Она залилась робким, стыдливым румянцем и потупилась.

Итальянец, конечно, не сомневался, что смущение и волнение девушки вызваны его неотразимой наружностью. Будучи чрезвычайно опытным в такого рода делах, он знал, что случай надо хватать на лету. Бросив по сторонам вороватый взгляд — нет ли поблизости офицера? — он вкрадчивой походкой, играя коленями, направился к Марусе.

— Ах! — испугался в ней кто-то другой. — Я же не знала… Я сейчас уйду…

— Не боись! — мурлыча, сказал итальянец. — Не надо боись…

Он скосил глаза и улыбнулся Марусе. Она ответила улыбкой. То есть это не она ответила, а тот, другой, что прятался в ней, сама же она думала о Фомичеве и не сводила глаз с крохотного слепого окошечка в стене бани. Итальянец потянулся к ней. Отстраняясь, она встала так, чтобы окошечко оказалось у нее перед глазами, а у солдата — за спиной.

— Не надо! — говорила она, снимая со своего плеча руку солдата. — Не надо же!

А сама всем существом, глазами, сердцем звала Фомичева: «Ну, выгляни же, подойди к окошку!..». Солдат что-то мурлыкал, гладил ее шею, запускал пальцы под платок, она слабо защищалась (другой, прятавшийся в ней, не забывал при этом улыбаться солдату, не забывал и вздыхать) и все звала, звала моряка.

Должно быть, услышал он сердцем ее призыв. Окошечко изнутри забелело; она поняла — это лицо Фомичева. В следующее мгновение они встретились глазами. Маруся смотрела через плечо солдата, который в это время, нагнувшись, разглядывал брошку на ее груди, норовя запустить глаза поглубже, за вырез.

«Я здесь», — глазами сказала Маруся.

«Вижу», — ответил Фомичев тоже глазами, без слов.

«Не бойся. Мы тебя выручим!»

«Если успеете», — ответил Фомичев.

А солдат все разглядывал и разглядывал брошку, потом начал ощупывать ее, нажимая ладонью с излишним усердием.

…Фомичев метался по темной и тесной бане. Вот она, Маруся, рядом, а сказать ей ничего нельзя! Так немного нужно сказать — и в руках у нее окажутся все сведения. А потом — пусть расстреливают! В свой смертный час он, Захар Фомичев, будет знать, что погибает не зря, что боевое задание выполнил до конца!

Но как передать, если между ним и Марусей этот проклятый солдат?

И вдруг Фомичева обожгла догадка. Военная хитрость! Вот когда она пригодилась!

Маруся услышала голос Фомичева. Он пел, и слова его песни доносились внятно:

Часовой обернулся, погрозил пленному кулаком.

— Ньельзя!..

— Это кто? — спросила Маруся, отвлекая внимание солдата.

По вопросительной интонации в ее голосе он понял, о чем его спрашивают.

— Партизан, — ответил он. — Бах!

Он сделал пальцем движение, как будто нажимал курок, поясняя этим жестом судьбу Фомичева. Потом опять занялся разглядыванием брошки.

Маруся не мешала ему. Ей не до того было. Она даже вздрогнула, когда Фомичев подменил в песне первое слово:

пел Фомичев.

А дальше, на том же мотиве, шли совсем другие слова, из другой песни — из боевой песни, сочиненной самим Захаром Фомичевым.