— Ну, а сам ты что думаешь? — спросил Никулин. — Твое какое мнение?

— С берега к мосту подойти нельзя, — неторопливо сказал Фомичев. — Даже и пробовать нечего — толку все равно не будет. Значит, надо как-нибудь в обход. Военную хитрость надо применить.

— Водой? — подхватил Никулин, обрадованный тем, что его мысли находят себе подтверждение в словах Фомичева.

— Точно! — сказал Фомичев. — Другого пути к мосту нет. А плавать умеем — не зря матросы. Если берегом сейчас отползти вверх по течению метров на полтораста да потом вплавь поперек удариться, река сама к мосту, вынесет, к средним понтонам.

— А гранаты? На себе?

— Плотик маленький можно сделать. Гони да гони его перед собой, вот и все. Вода — она скроет. Солнышко дюже слепит — не разглядят на середине… И я так полагаю, товарищ командир, что для верности надо послать двоих. С одним что случится, второй заменит.

— Кого же пошлем?

— Да сам я и пойду, — просто сказал Фомичев. — Сухопутного человека посылать нельзя: плавает плохо, а вода нынче ледяная. Сухопутный человек такого дела исполнить не может.

— А второго? — спросил Никулин.

— Хоть бы и меня, — торопливо сказал Харченко.

— Плаваешь хорошо? — спросил Фомичев.

— Доплыву как-нибудь, — ответил Харченко неопределенно.

— Ты мне голову не крути! — рассердился Фомичев. — Тут серьезное дело, а он голову крутит! Ты мне отвечай прямо: хорошо плаваешь или нет?

Харченко с неохотой признался, что плавает средне, то есть неважно, но — душа вон! — до моста доберется.

— Плохо, значит, плаваешь, — прервал его Фомичев. — А лезешь, настырничаешь! Нет! — повернулся он к Никулину. — Не годится Харченко.

Папаша, до сих пор молчавший, тяжело и шумно вздохнул.

— Давай уж я, товарищ командир…

Никулин задумался.

— Неохота мне тебя посылать, Папаша.

— Что так? Не доплыву, боишься? Я в молодых годах Керченский пролив перемахивал.

— Лучше бы из холостых кого-нибудь. Или вот, как Захара, у кого семья перебита.

— Поди, уж не бросят семью, — серьезно сказал Папаша. — Ведь не лес дремучий, не волки кругом, свои люди. Ты об этом не сомневайся, товарищ командир, мою семью в колхозе не обидят. Сын к тому же старший в прошлом году курс окончил на профессора. Поддержит…

Приготовления закончились быстро. Папаша спустился и землянку командного пункта, где лежали раненые, принес обломки досок и свою кожаную сумку с деньгами. Фомичев принялся сколачивать плотик. Папаша, передавая Никулину сумку, сказал:

— Двенадцать с половиной тысяч здесь да еще мелочь — позабыл сколько.

Помолчав, добавил:

— Там же и адрес…

Фомичев, стоя на коленях, закручивал своими сильными пальцами проволоку, скреплявшую доски.

— Готово!

Он встал, отряхнул с брюк налипшую землю. Никулин взглянул на плотик.

— Маленький — не поднимет. Гранаты — они веские, и одежда еще…

Папаша и Фомичев промолчали. Никулин понял, что они не собираются грузить на плотик одежду…

— Нет, это вы зря, — ответил он так, как если бы они сообщили ему о своем решении словами. — Одежду надо обязательно взять. Мало ли как бывает… Может быть, еще и обойдется.

Оба они опять промолчали. Никулин ничего больше им не сказал. Уложив гранаты в мешок, Фомичев протянул Никулину свою большую темную руку.

— Ну, товарищ командир, погуляли мы хорошо, жили дружно. Да вот пришло мое время…

— Прощай, Захар!

Они посмотрели друг другу в глаза. Фомичев угадал мысли Никулина и усмехнулся.

— Не в этом главное, товарищ командир! Все в порядке, ты не сомневайся. Главное в другом…

Он не договорил, да и не нужно было ему договаривать: Никулин понял и так.

Папаша простился по-старинному, троекратно поцеловавшись.

Забрав мешок с гранатами и плотик, они ушли. Никулин приказал открыть пулеметный огонь, чтобы отвлечь внимание врага. Эта предосторожность была нелишней, хотя вправо и влево от моста по берегу тянулся пустой ивняк, который фашистские саперы не успели вырубить. Время шло, тикали часы в руках Никулина. Мысленно он был с Папашей и Фомичевым. По всему видно было, что враги не заметили никакого продвижения в кустах. Значит, благополучно. Уже доползли, наверное, и сейчас, лежа на берегу, раздеваются, грузят гранаты на плотик, а одежду свою оставляют…

— Харченко! — сказал Никулин. — Ты бы наведался в землянку, поглядел, как там раненые.

Харченко ушел. Никулин, оставшись один, сел на вырубленное в земле сиденье и отвернулся лицом к сырой земляной стене.

Из темного лаза командного пункта вышел, пригнувшись, Харченко, направился было к Никулину, но шагах в пяти остановился, посмотрел и отошел, не стал тревожить…

Потревожили Никулина фашисты. Они вдруг оживились, зашумели, закричали, многие, позабыв осторожность, вскакивали и размахивали шапками, стоя на виду в полный рост. Огня, между тем, они не открывали. Все это было странно, непонятно и заставило Никулина насторожиться. Он смотрел поверх бруствера, силясь разгадать причины столь радостного оживления.

Долго думать и гадать ему не пришлось.

— Танки! — сказал Харченко, и лицо его покрылось сероватой бледностью.

Никулин вскинул бинокль в ту сторону, куда он указывал, и увидел танки с вражескими опознавательными крестами. Танки грузно переваливали через хребет далекого холма, направляясь по главной дороге, что вела через лощину к мосту. Они шли быстро, им оставалось не больше десяти минут ходу. «Танки! Танки!» — загудело по траншее справа и слева от Никулина. В голосах своих бойцов он слышал тревогу, страх, смятение. Мысль его работала напряженно и ясно, как никогда. Вот оно, самое трудное, самое тяжкое испытание на сегодняшнем большом экзамене его жизни! Вот оно, пришло самое главное и большое, о чем не договорил, прощаясь, Фомичев.

— Гранаты мне! — скомандовал Никулин, чувствуя, как все его существо наполняется силой, светом и легкостью. Он принял в здоровую правую руку связку гранат, бегло осмотрел их.

— Жуков, остаешься командовать. Последнее моё приказание тебе — не пускать! Стой до последнего!

Осененный какой-то чудесной и до сих пор ему неведомой силой всепостижения, он чувствовал, что все, что он делает, это правильно, несомненно и не может быть сделано никак иначе. С полной несомненностью видел он свою победу. Наших войск все еще не было, но внутренним зрением он уже видел их так же ясно, как если бы видел глазами. Они были рядом, совсем близко, и фашисты уже никуда не могли теперь уйти от гибели.

Семьдесят метров отделяли траншею от узкого горла лощины. По Никулину ударили автоматы и пулемет. Он бежал, необъяснимо, но твердо зная, что эти пули ему не опасны. Так же необъяснимо он почувствовал опасную очередь и залег. Пули прошли как раз над ним и ударились в землю позади. Он вскочил и побежал дальше.

В лощине, в самом узком ее месте, он увидел выбоину, налитую до половины водой, и лег в эту выбоину. Он не почувствовал воды и холода от нее, потому что ему было неважно и совсем не нужно это чувствовать. Гранаты он держал на весу, над водой. Он услышал железный шум надвигающихся танков.

Танки шли по узкой лощине гуськом. Когда передний надвинулся вплотную, горячая волна подхватила Никулина, и он, чувствуя всем своим существом, с неопровержимой ясностью и несомненностью, что перед ним не смерть, а бессмертие, поднялся из выбоины и легко бросил свое тело под гремящие гусеницы.

Вперед, на запад!

Этот взрыв, после которого передний танк подпрыгнул и, развернувшись, встал поперек лощины, загородив собою дорогу остальным танкам, услышали все бойцы в траншее.

Услышали и Фомичев с Папашей.

Они заложили свои гранаты с обеих сторон среднего понтона, на стыках мостовых звеньев. Они переговаривались через понтон, не видя друг друга.

— Готово? — прокричал Фомичев.

Быстряк тащил его, и он держался за проволочный трос. Звучно пела вода, несла пузыри и белую пену.