— Извините, что за общим шумом и движением не успел представиться…

— Не надо, Александр Сергеевич, к чему это? Кто у нас в столице и Москве не знает вас и вашего столь же знаменитого тезку Пушкина? Мы, офицеры гвардии, наизусть знаем ваше блистательное «Горе от ума!» — И он тепло и с уважением пожал руку поэта.

— Рад, очень рад случаю познакомиться с вами, — сказал Грибоедов. — Какие новости, что творится в столице? Я чаю, новостей у вас тьма?

Уклонский сел, и офицеры, не стесняемые присутствием генерала, стали спрашивать его о столице, о 14 декабря, о волнениях среди войск, задавая самые разнообразные и откровенные вопросы, на которые Уклонский также откровенно, пространно и охотно отвечал.

— Где был Пушкин в эти тяжелые для родины дни ? — спросил Грибоедов.

— К счастью, любимец муз и светских дам находился у себя в деревне и к мятежу причастия не имел, — ответил Уклонский.

— Великое счастье для нас! — облегченно сказал Грибоедов, и разговор снова потек по прежнему руслу.

— Аресты идут, господа, превеликие! Вероятно, вы наслышаны и о том, что ищут пока не разысканных Кюхельбекера, Андрея Тучкова и некоторых других. — Уклонский помолчал и затем добавил: — Милость государя велика, и уже есть немало очищенных от подозрения лиц. Будем надеяться, господа, что невинные не понесут наказания! — Он многозначительно подчеркнул последние слова.

Ермолов с уважением взглянул на него и значительно кивнул головой.

Разговор за столом был шумным и оживленным, легко переходил от декабрьских событий на Москву, на столичные сплетни и новости. Кто-то заговорил о новом романе Булгарина, Уклонский рассказал забавный, несколько фривольный анекдот, происшедший совсем недавно с писателем.

Солдаты убирали грязные тарелки и, ставя чистые на стол, прислушивались к беседе господ офицеров. События декабря были известны и им и вызывали тревожные слухи, толки и пересуды.

— И к вам, господа, на погибельный Кавказ в скором времени прибудут и офицеры, и солдаты расформированных батальонов, принимавших участие в событиях 14 декабря, — сообщил Уклонский.

— Что ж! Кавказ — хорошая школа для воинов. Здесь они научатся воевать, — довольно прозрачно сказал Талызин, подливая вина фельдъегерю.

Никто не заметил явной двусмысленности его слов, и только Грибоедов, отпивая глоток вина, с хитрой усмешкой глянул на капитана.

Сидели за столом долго. Наконец, когда расспросы, разговоры и вино в бочонке иссякли, Ермолов поднялся и, улыбаясь, сказал:

— Господа! Вы молоды, я уже стар. Прошу извинить хозяина за неучтивость, но я пойду соснуть часок.

Все шумно встали, разбирая сабли и шашки, составленные в углу. Солдаты быстро унесли посуду.

— Прошу утречком к завтраку ко мне, — пригласил офицеров Ермолов. — Позвать дежурного по отряду полковника Мищенко! — И, делая всем рукой приветственный жест, генерал ушел в свою спальню.

Офицеры разошлись. Грибоедов, Сергей Ермолов — племянник генерала, Жихарев и Шимановский пошли в свой «офицерский» флигель тут же во дворе, где находилось их общежитие.

Южный вечер быстро спускался на землю. Приближалась мочь, и черные тени от близлежащего леса и дальних чеченских гор стали длиннее.

тихо, еле слышно доносилась со двора через полуоткрытую форточку станичная терская песня, которую где-то во дворе пели казаки.

Вечер был морозный. В комнате офицерского флигеля, где расположились на ночлег Жихарев, Сергей Ермолов, Грибоедов и Шимановский, было жарко натоплено. Лампа и две свечи ярко освещали комнату. Денщики раскладывали прямо на полу постели, подкладывая под изголовья хуржины[46] и чемоданы своих господ.

Жихарев, позевывая, снял сюртук и с улыбкой смотрел на оживленно споривших между собой Ермолова и Грибоедова.

— Москва — это мать российских городов, первопрестольная. Ее древние святыни нужно чтить, и народ московский не чета твоим петербургским фертам и рябчикам! — сидя на полу, горячился Ермолов.

— Ну, пошел хвалить свою кислокапустную, застывшую в прошлом столетье Москву! И что в ней хорошего? Рутина, грязь, косность! Огромная деревня, затхлые мозги, крепостное счастье! А к тому же мать российских городов не Москва, а старый престольный Киев!

— А что твой Петербург? Коллежские регистраторы, гвардейские фазаны и немецкий дух!

— Не сдавайся, Слепец[47], стой грудью за Питербурх! — смеясь, вмешался в спор Шимановский и, прислушиваясь к песне, добавил: — Хорошо поют казачишки!

— И слова хорошие, добрые и умные! — согласился Грибоедов. — Именно когда на сердце «тоска-кручинушка», нужно разгуляться!

— Готово, вашсокбродь, — поднимаясь с пола, сказал денщик Ермолова, стлавший барину на полу постель.

За дверью послышались шаги, звякнула сабля, и в распахнувшуюся дверь вошли дежурный по отряду полковник Мищенко, фельдъегерь Уклонский, адъютант Талызин, поручик Сальников, за которым виднелись казаки. Шимановский, только что сбросивший с себя сюртук, поднялся с пола. Грибоедов протер очки, спокойно глядя на вошедших.

Мищенко, одетый в сюртук, при шарфе и сабле, шагнул к Грибоедову и несколько взволнованно сказал:

— Александр Сергеевич, воля государя, чтобы вас арестовать! Я обязан выполнить монаршую волю. Где ваши вещи?

— Воля моего государя священна! Вещи мои здесь, других не имею. Алексаша, — обратился он к своему камердинеру, молча стоявшему у стены, — открой и покажи мои чемоданы господам офицерам!

Камердинер вытащил из-под изголовья чемодан и переметные сумы своего барина, а также и большой английский саквояж.

— Все, ваше высокоблагородие, — раскрывая чемодан и хурджины, доложил он.

Уклонский нагнулся над вещами, один из казаков стал вынимать из чемодана белье, книги, какие-то карты и, наконец, с самого дна достал толстую клеенчатую тетрадь с рукописным текстом.

— Что это? — беря тетрадь в руки, спросил Уклонский.

— «Горе от ума», — просто и спокойно ответил Грибоедов.

— Есть у вас еще вещи? — спросил фельдъегерь.

— Здесь нет. Это все, что я имею с собой. Во Владикавказе на квартире майора Огарева имеются еще два чемодана, — ответил Грибоедов.

Обыск продолжался недолго. Завязав отобранное в особый пакет, Уклонский своей печатью запечатал вещи Грибоедова.

— Теперь, Александр Сергеевич, благоволите идти за нами, — сказал Мищенко. — Вам, как арестованному, отведено другое помещение. А ты, — обращаясь к камердинеру арестованного, добавил он, — приготовься сопровождать своего барина до Петербурга. Заутра отъезд.

Камердинер молча поклонился. Все, и Жихарев, и Сергей Ермолов, и Шимановский, встревоженно, с нескрываемой симпатией и озабоченностью смотрели на Грибоедова.

— Не волнуйтесь за меня, господа! Я чист перед богом и моим государем. Все разберется, и я еще вернусь к вам! — быстро одевшись, сказал Грибоедов. — Я готов!

— Тогда пойдемте!

Казаки забрали опечатанные фельдъегерем вещи, и Грибоедов вышел из комнаты, сопровождаемый ими.

На следующий день около десяти часов Уклонский на своем возке вместе с арестованным поэтом, окруженные казаками, выехали из Грозной, держа путь к станице Екатериноградской, откуда шел прямой тракт Ставрополь — Москва — Петербург.

В тот же день генерал Ермолов, отправляя барону Дибичу и через него государю донесение об аресте Грибоедова, писал: