Он перевел взгляд от карты к реальной вершине, макушка которой выглядывала из облаков там, на «фрицевской» стороне.

— Видишь красавицу? Так вот, план минимум — разведать всю ихнюю дислокацию, изучить пути доставки боеприпасов, график смены застав… План максимум: хорошо бы «языка» раздобыть, желательно офицерского звания.

— Ясно. Тогда слушай приказ. Передать в мое распоряжение людей для выполнения задачи. Кого, сколько — на твое усмотрение. А ты останешься тут. Другого варианта нет. Сам посуди.

— Что нет, то нет, — Гаевой потерянно пошевелил рукой…

Моя разведгруппа собиралась в путь, Ашот Гукасян разулся и стал поверх портянок обматывать ноги бумагой-вощенкой, которой переложены в ящике гранаты — «лимонки». Затем снова втиснулся в сапоги, притопнул.

— Молодец, Гукасян, — сказал Андрей, — народная мудрость, так сказать. Всем рекомендую. Никакой мороз не будет страшен.

Пока Гурам, Левон, Вася переобувались, Нюся приставала ко мне просительно, жалобно.

— Товарищ командир, ну возьмите…

— Сказал — нет! Не женское это дело.

— Вот еще! А если ранит кого?

— Это она за Левку своего драгоценного боится, — ехидно бросил Федулов, — везет же пацану на бабью ласку! То одна… то другая…

— Тебя, Федулов, как зовут? — поинтересовался Ашот.

Федулов в ответ повертел пальцем у виска.

— Имя твое как? Мама как тебя называла? — не отставал Ашот.

— Мама? — лицо Федулова вдруг обмякло. — Славик… Славик я, Вячеслав.

— Вот видишь, имя у тебя хорошее, а ты…

— Что «а ты»? — взъярился Федулов. — Все вы тут чистенькие, благородные, героев из себя строите. А Федулов вам — дерьмо на палочке! Выходит, раз в плену был, так всю жизнь не отмоешься? Только я проверенный уже! В штрафбате оттарабанил… По всем правилам. До первого ранения…

— Что ты несешь? — я даже привстал.

— А вы не знали?! В разведку небось таких не берете?!

— Возьму, — отрезал я. — Возьму тебя в разведку. Собирайся.

— Ну, товарищ командир… — опять заныла Нюся.

Но я от нее просто отмахнулся. Сейчас достаточно дел посерьезнее. Снаряжать отряд к альпинистскому переходу высшей категории трудности, да еще зимнему, дело нешуточное. Неучтенная мелочь может обернуться драмой для всех.

Андрей вздохнул, глядя на лежавшую перед ним небольшую горку провизии:

— Да, не густо… Сухари, две банки тушенки… Совсем не густо. А ну-ка, вынимай, что у кого из жратвы осталось.

Бойцы зашевелились, протягивая лейтенанту жалкие остатки пайков. Я вынул и сунул в общий котел злосчастные галеты. Левон вытащил из-за пазухи беленький узелок, развернул его, положил на сухари остатки лаваша и сыра. Нюся подошла к Левону, как-то нежно и осторожно прикоснулась к белой косыночке, в которую был завернут лаваш.

— Хочешь — возьми, — обрадовался паренек. — Это Ануш, сестра, вышивала.

Нюся прыснула, словно он сказал ей что-то очень смешное.

— Нет, ты представляешь: сапоги, шинель, а на голове — косынка! Умора! — Она обернулась, приглашая и нас представить себе эту забавную картину и посмеяться. Но все молчали. Тогда Нюся аккуратно сложила косынку уголок к уголку — и сама сунула снова Левону за пазуху, аккуратно застегнула на нем шинель.

— Потом подаришь. Вернешься — и подаришь.

Андрей тем временем разложил продукты на две равные части. Подумал, отделил от своей еще половину, придвинул ко мне.

— Нам сидеть. Вам идти.

Ну вот, кажется, и все. Ребята медлили.

— Перекурим на дорожку, — сказал Вася и вытащил кисет с махоркой. — У кого завертка найдется?

Все молчали. Тогда я вынул свою неразлучную тетрадку. Вырвал из нее чистый листок. Еще несколько рук протянулось ко мне за бумагой.

7

Мы вышли задолго до рассвета. Выло ясно и звездно — здесь, на высоте, звезды гаснут позже. Снег слежался. Шагать было сравнительно легко.

Я оглянулся.

Короткая цепочка черных силуэтов. Словно мазки краски стального цвета — отсвет луны на плечах, рукавах маскировочных халатов. А за спиной замыкающего оставался след, напоминающий длинную, узкую, извилистую трещину.

Мы шли медленно. Куда медленнее, чем хотелось бы. Молчали. Зачем тратить силы на слова? Только скрип снега да шумное дыхание идущего следом, за спиной, в двух метрах — словно тихий и однообразный аккомпанемент к голосу гор: к пушечным залпам лопавшегося от мороза льда и камня или к вдруг нараставшему грому невидимых в ночи лавин, разбуженных этими залпами.

Потом я сделал шаг влево. Тому, кто шел за мною след в след, не нужно было объяснений. Он молча миновал меня, вышел вперед, и я, стал на его след. Теперь он прокладывал тропу. Теперь он, словно слепец, тыкал перед собою в снег длинной суховатой палкой, проверяя путь, и вел отряд за собою.

Горы мерцали в лунном свете. Они казались совсем рядом. И отрог хребта, в тень которого мы скоро должны были войти, и зубчатая линия гребня, до которого нам предстояло добраться, пройти, проползти до еще неизвестного мне зубца или впадины и там затаиться на весь долгий день. Будет ли новый день таким же ясным?

Шагать становилось все труднее. Мы вышли на камни, одетые льдом. Увеличилась крутизна ската. Теперь приходилось рубить ступени.

Могучий сибиряк Вася работал ледорубом, словно донецкий шахтер киркой.

— Руби белый уголь Кавказа, — подбодрил его Гурам.

— Слушаюсь, генацвале, — отозвался Вася.

Ребята даже теперь не теряли чувства юмора. Это неплохо.

Но вот мы оказались на крохотной площадке перед отвесной обледеневшей стеной. Такие стенки даже на картах-трехверстках, какая лежала у меня в планшете, не обозначаются. А может быть, ее и не было тогда, когда делались съемки этих диких, пустынных мест. То был каток, поставленный вертикально. Мы уперлись в него и остановились. До гребня было всего несколько метров, но как их преодолеть?..

Какое-то время все растерянно молчали. И вдруг Левон сказал:

— Пирамида…

— Товарища Хеопса или товарища Рамзеса? — мрачно съязвил Гурам.

— Нет, как в школе, на спортивном празднике.

Вася сразу все понял и поддержал Левона с неожиданным азартом:

— Два стали на корточки. Один, им на плечи — и присел. К нему на плечи — еще один. Потом — р-р-раз, встали и вон до того выступчика дотянулись… А?

Я не помню, чтобы не то что зимой, летом в горах альпинисты проделывали подобные номера на краю отвесного склона. Но война вносила и в альпинизм такие коррективы, которые никогда никому и не снились… Да, мы, конечно, предприняли какие-то возможные меры предосторожности, страховки. Но как знать, смогли бы мои товарищи — и каким образом — удержать гроздь из четырех тел, если бы она начала скользить вниз.

И вот эта единственная в своем роде пирамида, на вершине которой был я с ледорубом в руках, начала медленно выпрямляться… выпрямилась… застыла. И терпеливо, нерушимо стояла, пока я вгонял крюк и крепил на нем веревку, пока вырубал уступ для упора ноги, потом еще один уступ там, где я должен был вцепиться в лед рукой и, подтянувшись, ухватиться другой рукой «за тот выступчик». И мне все это удалось. Я лег плашмя на кромке стенки, прополз несколько метров по скользкому, градусов в тридцать, скату до острого, выраставшего из самых недр хребта камня, показавшегося мне надежным. Именно за него удобно было захлестнуть веревку. Потом я вернулся и позвал:

— Давай!

Первой появилась голова Ашота. Он ухватился за мою руку и выполз, тяжело дыша, пофыркивая, словно морж, выбравшийся из воды.

— Ползи выше, следи за веревкой, — шепнул я ему.

Вот так, один за другим, выбирались по ледяной стене мои товарищи. Вот, кажется, последний. Я ухватил… тоненькую руку в варежке.

— Черт побери, ты?!

Передо мною было лицо Нюси.

— Да тяните же, тяните… потом, — прокряхтела она и вьюном проползла, мимо меня, довольно больно двинув в плечо санитарной сумкой.

Последним выбрался Левон.

Я не мог успокоиться от негодования и злости на самого себя. Как это за всю дорогу ни разу не удосужился оглянуться и пересчитать идущих со мною людей. Хотя что это теперь меняло? Назад эту настырную девчонку не отошлешь — замерзнет, пропадет в горах. Но и так оставить подобное самовольство тоже нельзя. Я повернулся к бойцам, притихшим на пятачке, среди камней.