— Откройте окно… — проныл «наследник».

Рыбак, как младший по чину, тут же направился к окну и распахнул шторы. Намного лучше не стало. За окном стоял такой туман, что его можно было черпать ложкой.

Дир Сергеевич щурился, морщился, рылся в пегой бородке, но все же продвигался по тексту.

— И что это значит? — вопросил он недовольно, дочитав, и тут же начал сам себе отвечать: — Никто ничего не знает! Никто не виноват! Значит — виноваты все! Все умывают руки, значит — у всех руки… — Не договорив, «наследник» отбросил одеяло через голову назад, спрыгнул с кровати и на бледных худых ногах побежал к окну, подсмыкнув по ходу трусы и тыча острыми нервными пальцами в сторону тумана. — Вы тут пока ездили, челом били, спасибо вам, я окончательно все понял: Украина — страна–бандит! Бандит и предатель! Вернее, ее вообще еще нет. Я… — Он резко вернулся к кровати, сунул руку за спинку и вытащил продолговатый баллончик. — Знаете, что это?

Трое гостей одновременно, с разной, правда, степенью выраженности пожали плечами.

— Краска для граффити. Я часа два назад спускался вниз и уже тогда все понял. Все! Я хотел на постаменте этой дуры… — Он опять ткнул в сторону окна, где вдруг как по заказу в туманном ущелье показалась статуя местной свободы с чем–то позолоченным в руках. — …хотел написать правду. А знаете, какая правда здесь и сейчас самая важная? Я минут двадцать бегал в тумане и не нашел — соображаете? — не нашел дуры на колонне. Вот из окна ее видно, а на самом деле ее нет. Независимости Украины — нет! Только видимость независимости. Все в тумане. И Аскольдик сейчас тоже тонет в этом украинском тумане.

Елагин, Кечин и Рыбак терпеливо ждали, каким образом похмельный ум свяжет продекларированные им мысли в единую идею. Дир Сергеевич понял, чего от него ждут, набрал в грудь воздуха и, набычившись, поглядел на них:

— Не поняли?

Никто не ответил.

— Просто же. Мы теперь воюем за моего брата не против местного коррумпированного МВД или как оно там, не против ихней кривой прокуратуры, не против ихнего комитета, не против гадов в администрации или в думе–раде. Нет! Украина вся виновата, что такая. И с нас им нужен не кусок акций, не взятки–гладки, они нас хотят сожрать полностью. Потому что мы сами по себе, понятно? Если мы вытащим Аскольда, это будет чудо. Они хотят растворить его в этом тумане. Мы, конечно, пожалуемся в свою прокуратуру, думу–раду?

В кармане у Кечина зазвонил телефон. Валентин Валентинович с облегчением полез за ним. Разглагольствования «наследника» его уже утомили. Елагин и Рыбак тоже с готовностью повернулись в сторону прорывающейся к ним информации. Всех неприятно задело, что освобождение старшего Мозгалева не вероятнее чуда.

— Это Бурда, — сообщил Кечин. — Я выйду к нему в коридор.

Когда финансист вышел, внезапно обессилевший «наследник» сел на кровать.

— Сон мне приснился перед самым вашим приходом, — произнес он. — Странный очень. Как будто я с отцом, мне лет пять, вхожу в трактир хохляцкий где–то там… Мы же служили там, в Западении, городок Дубно. Мы входим, и нам хамят страшно, вся толпа против нас. И тут батя как начнет их метелить!

— Что же тут странного? — спросил Елагин, краем глаза наблюдая за невозмутимым Рыбаком.

— А то, что не мог я ходить с отцом по хохляцким забегаловкам. Я родился через восемь месяцев после его смерти. Мне Колька, Аскольд в смысле, рассказывал, как они путешествовали по заведениям в местечке. И никогда по пояс голым, всегда портупея, все блестит…

Елагин не успел переспросить, что значит «по пояс голым», в номер быстро вошел Кечин.

— Так и знал, — тут же начал он, — изолятор шестьдесят дробь одиннадцать.

— Где это?

— Говорят, где–то под Полтавой, товарищ майор.

— Это для шведов, что ли? — пошутил Дир Сергеевич, напоминая присутствующим, что он по образованию историк.

На него даже не взглянули.

— Молодец, Бурда, — сказал майор Елагин.

— Заглаживает вину, сученыш, — процедил сквозь зубы Кечин. — Говорил я ему! Это он нашел человека, согласившегося взять деньги. А ведь до того… — Финансист повернулся к наследнику. — …Ведь до того никому ничего не удалось всучить. Не берут — и все. Прямо Люксембург какой–то.

Младший Мозгалев кивнул понурой головой.

— Это только подтверждает мою правоту — все в сговоре. Чтобы хохлы да отказались взять деньги! Значит, рассчитывают огрести поболее ваших тощих пачек.

— Выезжаем прямо сейчас. — Елагин запахнул полы плаща.

— На чем?

— На наших танках, Дир Сергеевич. Вася Софрончук с напарником уже перегнали сюда два джипа. Без собственных колес тут нельзя.

2

«Собственные колеса» методично поедали украинский асфальт. «Наследник» полулежал в задней части салона отделенный от водительского сиденья стеклянной перегородкой. Рядом с ним сидел Елагин, неотрывно глядя в боковое стекло, время от времени стирая с него алкогольный пот, что испаряли ноздри Дира Сергеевича. А можно еще было подумать, что это его легкие отдают туман, которого он сверх меры наглотался на площади Независимости перед отелем «Украина». Местная темнота по качеству не уступала местному туману. Только цепочки и маленькие рои острых огоньков проносились за потным стеклом. Что они освещают, темнота не давала разобрать, огоньки наводили на мысль о застрявших на лету падучих звездах. В их мерцании чувствовалось напряжение, как будто они хотят кануть в черноземе ночи, но что–то им упорно препятствует.

Дир Сергеевич не интересовался сочной чернотой, в которой мощно перемещался его черный автомобиль. Он подобрался и затих, как личинка, но внутри шла невидимая работа, и он вдруг начинал говорить, когда скапливалось достаточное количество слов во рту. Начальник службы безопасности только слушал. И смотрел. В основном в окно, но иногда и в затылок Рыбаку, сидевшему там впереди за стеклом, как бы отправленному в ссылку ввиду возникшего к нему недоверия. Рыбак вел себя спокойно, даже задремал или сделал вид, что задремал.

— Елагин, у тебя есть братья?

— У меня есть сын.

— А жена где?

— Было две. Теперь ни одной. И обе в Америке.

— Понятно.

— Вот и хорошо.

— А у меня — брат. Понимаешь? Настоящий брат. Я вот сейчас подумал, ведь я прожил свою жизнь за ним как за каменной стеной. Он старше меня на пять лет, мне всегда казалось, что он уже взрослый. Дядька. Все знает и умеет, да так и было. Меня никто не мог тронуть из шпаны, ни в Коврове, ни в Челябинске, где мы жили. Все знали, что я брат Мозгаля. А я этим пользовался, задирался с теми, кто чуть постарше, знал, знал, щенок, что за мною силища. И с армией мне повезло. Кольку забрали после института на год, и через полгода я попадаю в ту же часть. А у Кольки был уже авторитет, у него всегда и везде был авторитет. Когда он ездил командиром стройотряда, то завязал такие связи со строителями, что они не забыли его и в армии. Колька лег в госпиталь с гастритом, переговорил с начальником и пошел–поехал ремонт. Заменил котлы в варочном цеху на кухне, заасфальтировал территорию, переложил плитку во всех операционных. Его на руках носили, с материалами тогда был швах. Армия ведь стала разваливаться не при Ельцине. Уже тогда, в начале восьмидесятых, был всеобщий бардак и недопоставки. Командир полка был как председатель колхоза… так вот, Кольку носили на руках, и он, конечно же, тут же перевел меня из моего холодного танка во взвод госпитальной обслуги. Спирт, медички, библиотека…

Речь прервалась, и Елагин опять стал смотреть в круглый затылок Рыбака. «Почему на него так ополчился Кечин? Человек вообще–то уравновешенный, даже опасливый. Ну не поехал Роман Миронович лично в Киев с шефом, ну так и сам Елагин тоже не поехал. Дело не предвещало никаких осложнений, кроме, может быть, финансовых. С государственными людьми предстояла встреча, а не забивалась подозрительная стрелка. Стоп. А ведь и Кечина в Киеве не было. Заболел. Наверно, и правда заболел. И что же получается? Никого при шефе не оказалось в момент его исчезновения. Будто почувствовали что–то. А ведь по всем правилам корпоративного поведения должны были быть. Крысы с корабля. Как ни крути, выглядит все некрасиво. Ну ладно, я точно знаю, что не поехал неумышленно, имелись более проблемные, требующие личного моего участия ситуации в Москве. Ну так и Рыбак с Кечиным рассуждают сейчас так же. А между тем Аскольд Сергеевич томится на неведомых полтавских нарах. И хорошо, если именно так».