Армия знает, кому обязана победами. Это прекрасно соответствует моим тайным замыслам. Однако добра без худа не бывает. «Доброжелатели» донесли султану, и тот возревновал к моей славе и популярности в войске. Вот это уже очень плохо. Зависть помешает Мехмету увидеть здравый смысл в моих предложениях, что приведет к поражению.

А его сейчас никак нельзя допустить. Предстоящее генеральное сражение с австрийцами и венграми — первое за семьдесят лет после Мохачской бойни в 1526 году, в результате которой турки завоевали Венгрию. Если союзники возьмут реванш за давнишний разгром, Османская империя зашатается. Они отберут обратно Егер, выгонят мусульман с венгерской земли. Султан потом свалит вину за неудачу на меня, если я теперь стану ему поддакивать. А если на совете возвышу голос против него, еще до сражения милостиво одарит шелковым шнурком. Да, оказался я между Сциллой и Харибдой…

Размышляя, Искандар снял с пояса саблю. Верхняя часть ножен из красного сафьяна и рукоять с золотой насечкой были украшены изумрудами. Такого же цвета и с такими же украшениями седло красовалось на спине его арабского скакуна.

Отложил в сторону пистоли. С боевым оружием нельзя являться пред светлый лик Повелителя Вселенной.

Искандар оставил у пояса небольшой иранский кинжал с богато орнаментированым клинком в изящной прорезной золоченой оправе. Он высоко ценил его за соразмерность форм клинка и рукояти, исключительную чистоту отделки.

Взял в руки буздыган — символ власти чауш-паши. По булаве как будто несколько раз пробежала курица, несущая драгоценные камни вместо яиц. Через каждый шажок волшебная птица разрешалась жемчужиной и вколачивала ее клювиком в золоченую оправу. Таким буздыганом по шлемам лупить грех, им можно только восхищаться.

Булава, как и кинжал, — декоративное почетное оружие, которое разрешено носить в присутствии султана.

Искандар удивлялся себе. Раньше он не обращал внимания на роскошь, а теперь получал удовольствие от богатых и красивых вещей. Как меняет человека принадлежность к избранному кругу! Даже если бы Искандар любил одеваться просто, то не мог бы себе это позволить: при дворе скромность в одежде и убранстве посчитали бы оскорблением султану. Постепенно роскошь из осознанной необходимости превращалась в привычку, потом в страсть, требующую все больших затрат… Начинали расти аппетиты к деньгам и земным благам, а с ними алчность, завистливость.

Да, власть до неузнаваемости искажает духовный облик обладающего ею! Искандар понимал теперь, почему высокообразованные, славившиеся в юности добротой и благородством Александр, Юлий Цезарь, Октавиан Август, христианнейшие Юстиниан, Карл Великий стали кровожадными тиранами.

Какой бы порядочный и гуманный человек ни попадал к кормилу власти в общине, деревне, провинции, стране, он меняется в худшую сторону, начинает отстаивать не свои прежние взгляды, а свое завоеванное высокое положение.

Не увлекайся обобщениями. Вспомни Перикла, Эпаминонда, англосакского короля Альфреда, прозванного Великим, Скандербега. А вот совсем недавний пример — Томас Мор, оставшийся порядочным даже на высоком посту канцлера Англии и поплатившийся за это головой.

Но эта горстка достойных — лишь редкие исключения из общего правила: «Власть портит. Абсолютная власть портит абсолютно».

…Степень испорченности турецких владык Искандар познал на собственной шкуре во время военного совета.

Прихварывавший в последнее время Мехмет сидел насупившись, советники с серьезными лицами делали вид, что внимательно слушают доклад чауш-паши.

— О светоч божественной мудрости! О высокочтимые члены дивана! По приказу нашего всемилостивейшего повелителя я опросил соглядатаев, побывавших во вражеском лагере, прочитал донесения наших шпионов при австрийском и венгерском дворах, осмотрел вблизи расположение неприятельских войск…

Искандар в своих думах о войне привык к точной терминологии, заимствованной из латыни и западноевропейских языков. Ему было тяжело излагать свои мысли, требующие чеканных формулировок, цветистыми турецкими фразами. Он часто сбивался на привычный тон, говорил, как думал, и это коробило утонченный слух знатных османов, чья речь состояла из незыблемых формул дворцового этикета и пустых славословий.

— Доношу до священного уха султана! Узнав, что твоя доблестная армия не стала вторгаться в независимую Трансильванию, а вместо того пошла с юга прямо на Егер и захватила его, австрийцы и венгры выступили нам навстречу. По совету знатного венгерского вельможи Балинта Препоштвари они устремились к Мезекерестешу — полю Керестешскому, на коем мы сейчас стоим. Здесь, прикрыв свой тыл и фланги болотами, спереди загородившись рекой Тисой, они построили земляные укрепления…

— Зачем? — перебил султан.

— Лазутчики не знают. По моему разумению, неприятель стремится вызвать нас на атаку. Если мы не примем боя, союзники попытаются отбить Егер. Если мы нападем, трудная переправа через реку в это осеннее время года и болотистая местность будут способствовать их обороне.

— Сколько неверных противостоит нам?

— Около шестидесяти тысяч, конных и пеших примерно поровну. Австрийские отряды состоят из девяти тысяч наемных немецких ландскнехтов и четырнадцати тысяч конницы. У венгерского короля Жигмонда Батори по девять тысяч всадников и пехотинцев. Остальные — вермедийские войска…

— Какие-какие? — переспросил Мехмет.

Искандар едва сдержал презрительную гримасу. Хорош полководец, который ничего не знает о противнике!

— Да услышит хондкар! Вермеде — это венгерские пашалыки, которые выставляют собственные ополчения. Ныне двумя ополченческими отрядами командуют Палфи и Тауффенбах. У союзников около ста пушек разных видов и калибров и… — Искандар намеренно сделал паузу, потом возвысил голос, — двадцать тысяч конных повозок с различными припасами, снаряжением и казной.

Ага, знатные турецкие ублюдки тотчас проснулись, как я упомянул о добыче! — усмехнулся про себя чауш-паша, заметив алчное выражение на лицах советников.

— Как ты оцениваешь боеспособность неверных? — глубокомысленно вопросил султан.

— Половина их — легковооруженные воины, плохо приспособленные для серьезной битвы. Самый грозный противник — немецкие ландскнехты.

— Расскажи о наших силах.

— О средоточие мудрости! Дабы вселить в христиан страх, я приказал распускать слухи, будто правоверных триста двадцать тысяч. На самом деле у нас пятьдесят тысяч регулярных войск — конные сипахи, пешие йени-чери, артиллеристы — и столько же иррегулярных: татары, а также воины Румелийского и Анатолийского эйялетов.

— Почему так мало?

— Да вспомнит падишах всего мира, что мы понесли определенные потери под Егером и оставили там немалый гарнизон. Но все равно у нас двухкратное превосходство в людях и артиллерии: сто семьдесят пушек против их сотни.

— Мы раздавим необрезанных гяуров, даже если бы их насчитывалось в десять раз больше! — выкрикнул румелийский беглербег. — Ничто не устоит перед знаменем пророка!

— Истину глаголят твои уста, храбрый Осман-бег, — довольно погладил усы Мехмет. — Пусть чауш-паша расскажет, как расположились полки неверных.

— Перед самой рекой земляные укрепления с пушками. Сразу за артиллерией встали войска Жигмонда Батори. За ними — резерв, немецкая пехота под командой Шварценберга. На левом фланге трансильванские венгры, на правом — вермедийские отряды.

— Что означает такое построение?

— Из-за особенностей местности христиане могут опасаться только нашего фронтального удара. Вот почему они поставили в центре, где самое удобное для переправы место, лучшие войска и пушки. Вероятно, их план — осыпать ядрами наши переправляющиеся через реку отряды, расстроить наши ряды, потом контратаковать основными силами, прижать к воде. Венгры довершат окружение с обоих боков. Резерв вступит в бой в случае нужды.

— Чауш-паша изложил нам о неверных. Какой план битвы предлагают советники?

— Нас почти в два раза больше. Атакуем по всей линии сразу. Пушки — чепуха, они успеют выстрелить лишь раз, пока мы доскачем до них. А потом мы растопчем герцога и короля копытами коней, даже сабель не придется вынимать, — предложил румелийский наместник.