Первые раненые начали поступать только под вечер. Ниночка Никитина помогала Саркисову, который решил сам рассортировать и обработать первую партию.

— Сестрица, — вдруг позвали ее некрепким, с дрожью, голосом.

Она подняла голову. Звал сержант, лежавший недалеко от маленького, на одной ножке, круглого столика, возле окна. У раненого было землистого цвета запыленное лицо, черные спекшиеся губы, нехорошие, помутневшие, словно перед припадком, глаза.

— Никитина тут кто? Нина... кажись, Сергеевна.

— Я Никитина!

Сержант склонил голову набок, внимательно посмотрел на нее, будто не верил, что вот так, сразу, и нашел ту, которая была ему нужна. Потом спросил:

— Средь танкистов знакомые у вас имеются?

Ниночка вспыхнула.

— И что же?

— Имеются, я спрашиваю?

— Имеются.

— А кто такой?

— Вы что, не верите, что я Никитина? — через силу усмехнулась она.

— Ладно, верю. Подойдите на минуточку.

Раненый стих, словно обдумывая что-то или не решаясь сказать то, что должен был сказать, Ниночка подошла, склонилась над ним. Обе руки сержанта были перевязаны по локоть и неподвижно вытянуты вдоль тела, веки с длинными ресницами вздрагивали.

— Его фамилия Мазников. Капитан Виктор Мазников, — прошептала она.

— Порядок! — раненый открыл глаза и слабо улыбнулся, как будто извиняясь. — В правом нагрудном кармане... Письмецо вам... И не переживайте, жив он. Только написать раньше никак не мог. Сейчас уже в Австрии, не воюет. После Шопрона наш полк в резерв вывели.

Дрожащими руками она расстегнула пуговицу кармашка на его гимнастерке, достала оттуда сложенный в несколько раз помятый листок плотной линованной бумаги, развернула. Почерк был неровный, торопливый, размашистый.

«Нина! Все в порядке! Я жив-здоров. Было приключение, но обошлось. До скорой встречи. Виктор Мазников. 2. 04. 45».

— Вам, да? — спросил сержант.

— Мне. Спасибо! Большое спасибо!

— Да не за что. Капитан-то подумал, что я в медсанбат обязательно попаду, и черкнул... Прямо в танке. Я сапер, сопровождали мы их...

— Большое-большое вам спасибо!

— Да не за что, —повторил сержант. —Вот если б вы мне цигарку свернули... Махорочки. И прикурили. Сумеете?

— Сумею! Я сейчас... Сейчас быстренько сверну.

— Здравствуйте, — негромко и робко сказал кто-то за Катиной спиной.

Она обернулась. Смущенно улыбаясь, глядя на нее своими синими глазами, на тропке от калитки к домику санчасти стоял лейтенант Махоркин в короткой потертой шинели из темно-зеленого английского сукна и в выгоревшей ушанке, лихо сдвинутой на затылок.

— Здравствуйте. Это вы?

Махоркин зарделся.

— Я. Из медсанбата еду. К своим добираюсь. Они, говорят, где-то за Шопроном.

— По-моему, уже в Эйзенштадте.

— Ну вот видите... Хорошо, что вас встретил. Кругом машин набито, солдат!.. Не разберешь, отчего помрешь... Наступают наши здорово! А вы как тут? Нормально?

— Да пока ничего, — исподлобья взглянула на него Катя. — Нормально!

Ее смешили скованность и смущение Махоркина. Но ей казалось, что это только проявление его характера, а не что-то другое, вызванное ею самой.

— Это очень хорошо, — сказал Махоркин. — Очень хорошо, что нормально. Я, знаете, рад, что вот случайно свою санчасть встретил...

Из сортировочной вышел солдат-санитар, козырнул ему.

— Катенька, — сказал солдат. — Капитан вызывает. Сухов.

— Сейчас иду!

— Уходите, значит? — уныло спросил Махоркин, глядя в спину возвращавшегося в дом санитара. — К начальству?

— Служба! А вы оставайтесь, подождите, может, попутная будет.

— Нет, я поеду. Только... Я и зашел-то сюда на минутку. — Махоркин поднял на Катю откровенные, немигающие глаза. — Вас хотел повидать, и все. А теперь — поеду.

— А, герой! Привет! — раздался тяжелый, басовитый голос Славинской. Она появилась из-за угла дома и, подойдя к раскрытому окну, крикнула: — Кулешов и вся компания! С носилками, быстро! Раненых привезли, — пояснила она Кате и опять повернулась к Махоркину. — Может, даже из вашего батальона есть. Одиннадцать человек. Четверо без памяти, сердечные...

Мимо с носилками проскочили два санитара и завернули за угол дома, на улицу. Там слышался шум машины.

Катя чувствовала себя очень неловко. Покраснев, протянула Махоркину руку:

— Счастливо! Меня вызывают...

— Счастливо, — ответил Махоркин.

Он проводил ее печальными глазами до самых дверей, и только голос Славинской вывел его из раздумья.

— Осторожней! — прикрикнула она на санитаров, тащивших на носилках раненого, прикрытого пестрой трофейной плащ-палаткой с разодранным краем. — Не кирпичи таскаете!..

— Н-да, — сказал Махоркин больше самому себе. — Н-да, надо ехать. — Он поправил за спиной висевший на одной лямке вещевой мешок. — До свиданья!..

— Да ты погоди, — обернулась Славинская. — Через полчасика, а может и раньше, эта машина обратно в бригаду пойдет. Вот тогда и поедешь. Чего с попутной на попутную-то прыгать?

— Это точно, — усмехнулся Махоркин, — прямым сообщением всегда лучше.

— И вообще, молодой человек, по-хорошему вам скажу, напрасно вы это...

— Что «это»?

Щеки Махоркина заалели.

— На Катеньку на нашу поглядываете, вот что! — Славинская посмотрела на него и строгими и жалостливыми глазами. — Об одном майоре она сохнет...

— Значит, лейтенанты народ не подходящий? — стараясь перевести все в шутку, спросил Махоркин.

Славинская обиделась:

— Вот и видать, что ты еще глупый! Разве в звездах дело! У тебя вон какая звезда есть, геройская! Не в звездах дело!

— Правильно, — покорно согласился Махоркин, — Тогда тем более надо сматываться. Всего хорошего!..

Ему было сейчас очень жалко самого себя. Ведь все дни в медсанбате, все сегодняшнее утро, пока он добирался сюда на попутных машинах, он думал о Кате с восторгом и нежностью. А тут какой-то майор!..

Он порылся в карманах шинели, нашел начатую пачку сигарет и, закурив, свернул за угол дома. Здесь с машины сгружали раненых. Они лежали в кузове грузовика на соломенной подстилке, и их осторожно по одному перекладывали сначала на носилки, а потом спускали вниз и несли в сортировочную. Пахло бензином, бинтами и карболкой. В кузове кто-то изредка, с тяжелым рокочущим хрипом стонал.

Махоркин подошел к кабине грузовика, приоткрыл дверцу. Шофер, откинувшись на бугристую спинку сиденья, спал, открыв рот и посвистывая носом. Из-под ушанки на его мокрый, в испарине, лоб скатывались капельки пота.

«Ладно, пусть поспит». Махоркин прикрыл дверцу, сел на подножку и, раскуривая криво тлеющую сигарету, посмотрел на домик, в котором помещалась санчасть. Там, за ее окнами, кое-где заколоченными досками и фанерой, что-то делала сейчас Катя.

По пыльной солнечной улице в сторону передовой очень часто проходили машины — бензовозы и ремонтные летучки, дребезжащие «санитарки» и тяжело ревущие «студебеккеры» со снарядами. Прошел танк. И земля еще долго вздрагивала после того, как он скрылся за перекрестком. Тянулись небольшие, разрозненные колонны пехоты, пароконные обозные повозки. В тыл провели большую группу пленных, человек полтораста.

И вдруг Махоркину так захотелось к своим, в батальон, что даже заныло сердце. Он решил плюнуть на эту машину, не дожидаться ее, а выйти па дорогу, «голоснуть» и поехать домой с любой попутной.

До западной окраины Эйзепштадта, где находился первый батальон, Махоркин добрался на бензовозе, в кабине, рядом С шофером, пропахшим бензином так, что тяжко было дышать. Потом пришлось еще долго плутать и среди указок, которыми были облеплены все столбы и углы домов, искать свою — «Х-во Бельского».

Город устало и облегченно дымился. На северной окраине его еще изредка постреливали из автоматов. Улицы были забиты машинами и солдатами. Лучи солнца золотили выщербленные пулями и осколками стены домов, искрились в уцелевших окнах. В воздухе пахло весной и гарью. Белые, позолоченные с одного боку облака медленно тянулись на юго-восток. Между ними, сверкнув серебристыми крыльями, прошли с далеким гулом два истребителя. Прошли и быстро исчезли в синеве.