— И то дело, — подхватил Дружинин. — А мы с Иваном Никитичем войну закончим, сдадим корпус тем, кто помоложе и покрепче и курортничать к тебе приедем. Цинандали пить.

— В моих краях, Николай Филиппович, не цинандали, — поднял веки Гоциридзе. — У нас вино давят из сорта «изабелла».

— Тоже не возражаем!

— Обязательно приезжайте! Я хорошо вас встречу. Как братьев.

— Спасибо!

В палате стало тихо. Каждый чувствовал, что говорит что-то не то, совсем не то, что нужно, чем переполнено сердце. За окном чуть слышно трещал в отдалении движок, и неяркая электрическая лампочка, висевшая под самым потолком, изредка мигала.

— Как наши? — спросил Гоциридзе. — Наступают?

— Там, где нас били, другие сейчас наступают. Как раз по том местам. А корпус уже перебрасывают в Будапешт, в Буду.

— «Девятку» тоже?

— Твой полк...

«Мой! » — с горечью подумал Гоциридзе.

— ... твой полк пока в резерве, Шалва Михайлович. Ждет людей и технику.

Гоциридзе снова опустил веки, вытянул вдоль тела обмотанные бинтами руки.

— Полковник устал, товарищ генерал, — склонился к Гурьянову Стрижанский.

Командир корпуса поднялся. Встал со своей табуретки и Дружинин. Услышав шорох и движение, Гоциридзе открыл глаза:

— Уходите?

— Пора, Шалва Михайлович. Тебе надо отдохнуть перед дорогой. Ну!.. — Гурьянов бережно взял его небольшую седую голову, с минуту смотрел в глаза, потом поцеловал.

Молча попрощался с Гоциридзе Дружинин.

— Поправляйся, это самое главное, — доставая из кармана платок, сказал наконец начальник политотдела. — И нас не забывай. Пиши.

— Не забуду, дорогие мои. Никогда не забуду. И вас, и все, что было. Никогда!

В Будапеште продолжались уличные бои. Во второй половине января противник был согнан в правобережную часть города и к началу февраля подчиненные Пфеффер-Вильденбруху немецкие и венгерские части контролировали уже не более двух третей Буды, удерживая в своих руках лишь районы Розовой горы, Вермезе, Южного вокзала, королевского дворца, политехникума и развалин древней цитадели на горе Геллерт.

Советские войска сжимали кольцо с трех сторон. С четвертой, с востока, из-за Дуная, круглые сутки била по врагу артиллерия, стоявшая на улицах и в парках Пешта. Над холмами Буды, не рассеиваясь, висело черное густое облако дыма. Улицы были завалены обгоревшими машинами, сорванным с крыш железом, битым стеклом. Зимний ветер кружил по выщербленным мостовым клочья бумаг и какое-то тряпье, свистел в пустых дырах окоп, белесые космы поземки путались в обрывках проволочных заграждений.

Оборванный, голодный, озверевший враг уходил в бесконечные подземелья Буды, поднимался па верхние этажи и чердаки домов, огрызался из пулеметов и автоматов, отбивался гранатами, минами, фаустпатронами, оставлял в тылу советских частей снайперов-диверсантов и фанатиков из «Скрещенных стрел».

Пфеффер-Вильденбрух не видел ни пожаров в Буде, не слышал ни выстрелов, ни грохота орудий. Он по-прежнему укрывался в своей штаб-норе под тяжелой каменной громадой королевского дворца. Командиры частей наперебой докладывали ему о потерях, о дезертирстве, о нехватке боеприпасов. Танки и автомашины по существу уже нечем было заправлять. Транспортные самолеты больше не приземлялись, и многое из того, что они по ночам сбрасывали на парашютах — продовольствие, патроны, а один раз даже мешок с железными крестами, попадало в Дунай или в расположение советских войск.

С наступлением сумерек солдаты уходили с передовой, шарили по бункерам в поисках пищи. На окровавленном асфальте улиц возле разорванных снарядами лошадей эсэсовцы из-за куска конины убивали друг друга. Военный комендант Будапешта генерал Эрне Ченкеш отменил всякое снабжение населения продовольствием. Он же официальным рапортом доложил Вильденбруху, что в Буде по самым ориентировочным подсчетам скрывается семьдесят тысяч дезертиров. Семьдесят тысяч! Пять укомплектованных пехотных дивизий! Убитых перестали хоронить. Отмечены случаи заболевания тифом...

По нескольку раз в сутки командующий обороной Будапешта радировал в штаб армии и даже пытался связаться со ставкой. Но эфир отвечал холодным молчанием. Только дважды, четырнадцатого и двадцать третьего января, Гитлер в специальных радиограммах напомнил Вильденбруху, что он обязан «держаться до тех пор, пока не пробьет час освобождения».

Бледный и внешне спокойный, Вильденбрух читал эти радиограммы со злобной горечью в душе. «Вероятно, и я поступал бы точно так же. Ставка не хочет, чтобы я и мои солдаты достались русским в качество пленных. А чтобы пас переколотить, нужны силы и нужно время. Много сил и много времени. И, конечно, ставке выгодней, чтобы десятки советских дивизий были прикованы к Будапешту, а не наступали там, у Кенингсберга, у Бреслау, у Франкфурта-на-Одере... Нечеловеческая логика войны! »

Четвертого февраля, перед самым рассветом, когда Пфеффер-Вильденбрух наконец заснул, в дверь его подземного кабинета торопливо и громко постучали. Вильденбрух очнулся, прищурился от яркого света настольной лампы, повернул на стук голову:

— Да! Войдите!

Вошел Ульрих фон Дамерау.

— Ну что там такое? — недовольно зевнул Вильденбрух,

— Радиограмма из ставки.

— Что?

— Радио из ставки.

Отпустив адъютанта, Вильденбрух достал из сейфа свой личный шифр, с затаенной надеждой сел к столу: вдруг это санкция на капитуляцию? Он прочитал расшифрованную радиограмму дважды и только потом откинулся на спинку стула.

«Два года назад так же было с Паулюсом».

То, что сообщала ставка, несколько часов спустя опубликовали все берлинские утренние газеты. «В связи с успехами немецких войск под Будапештом» фюрер присвоил Пфеффер Вильденбруху звание генерал-полковника войск СС. Кроме того, он был награжден дубовой листвой к рыцарскому кресту. Такие же награды получили командир 8-й кавалерийской дивизии СС бригаденфюрер Румор и командир 22-й кавалерийской дивизии СС бригаденфюрер Цехентер.

Узенький переулок, наискось выходящий к улице, пустые дома, в окнах почти ни одного стекла, какие-то солдаты на двух «студебеккерах» с прицепленными гаубицами, черные голые деревья и грязный снег под ногами — это все, что увидел Саша, первым вывалившись из кузова машины. Командир взвода управления лейтенант Чибисов уже стоял около артиллеристов и о чем-то говорил с их командиром.

— Значит, этот домик свободен? — спросил Чибисов.

— Да мы его и не занимали, товарищ лейтенант, — ответил артиллерист. — Мы что? Одну ночку постояли, постреляли и теперь вот сматываемся.

Командир взвода управления повел своих солдат через сорванную с петель калитку в глубину пустынного небольшого садика. Здесь стоял уютный одноэтажный особнячок. Правда, во многих его окнах тоже не хватало стекол, но он был целее других домов.

В особняке было пусто и холодно. На кухне белела газовая плита, в ванной комнате все было в порядке, только треснуло зеркало над умывальником, в кабинете — маленькой комнатке с двумя окнами в сад, на письменном столе — телефон, рядом, на тумбочке, — большой радиоприемник, «телефункен».

Позади, у двери, послышался кашель. Саша и Чибисов обернулись. На пороге комнаты стоял высокий сухощавый старик, очень хорошо одетый, в пальто с бобровым воротником, в мягкой темной шляпе. Он снял шляпу, вежливо поклонился и, помогая себе руками, стал мучительно что-то вспоминать.

— Драсту-те! — наконец сказал он.

Чибисов понял, что это означает «здравствуйте», и весело ответил: