— Товарищ гвардии старшина!..

— Отставить, говорю! Слесарь высшего разряда! Высший разряд — седьмой! Понял? Становись в строй.

Бухалов, красный и смущенный, часто хлопая белыми ресницами, криво усмехнулся:

— Опять не повезло!

— Сейчас повезет.— Никандров, глядя поверх строя, позвал повара: — Карпенко! Прими одного помощника! Картошку чистить.

Возившийся около кухни Карпенко весело откликнулся:

— Мне одного мало!

— Еще будут.— Старшина снова оглядел строй.— Может, тут инженер по картофельной части найдется? Нету?

— Один я, товарищ гвардии старшина,— ввернул топтавшийся перед строем Бухалов.— Разрешите отбыть по назначению?

— Отбывай! Плотники есть?

Никандров назначил Авдошина старшим и, так как вполне доверял ему, спокойно уехал в бригадные тылы получать из ружейной мастерской сданные в ремонт автоматы и противотанковые ружья.

Спустя полчаса, когда все были увлечены работой, со стороны кухни послышался шум голосов.

— Да как же ты картоплю чистишь, чтоб у тебя руки и ноги отвалились! — кричал на Бухалова Карпенко.— Ты ж половину в отход бросаешь!..

— А ты не ори, не ори! — успокаивал его Бухалов, оглядываясь по сторонам.— Ты мне не начальник, а я тебе не картофельный инженер!

— Нет, начальник! — Карпенко грозно стоял перед сидевшим на перевернутом ведре Бухаловым.— Раз получил наряд на кухню, значит — я тебе начальник!

— Скажите, генерал!

— Ось бачь, бачь! — повар наклонился, поднял со снега горсть картофельных очисток.— Бачь, скильки ты добра загубив! — Он тыкал очистками в лицо оторопевшему Бухалову.— Бачь! А сам небось просишь — погуще насыпь?

— Да отвяжись ты! — загораживаясь руками и отстраняясь, бормотал тот.— Вон ее, картопли твоей, на складе до черта!

Но повар продолжал бушевать!

— Геть отсюда!

— Ну и уйду!

— Далеко не пийдешь! Котел начинай драить! Чув? И шоб як положено!..

— Понятно,— голос Бухалова звучал уже виновато.— Почистим... Чтоб она, кухня твоя, провалилась!..

Возле работающих появился инвалид-толмач с двумя парнями лет по пятнадцати. Потом подошло еще несколько человек. Сначала они стояли, молча наблюдая за солдатами, потом и сами взялись за работу.

Авдошин, разгоряченный бившим ему прямо в лицо солнцем, сбросил ватник, хлопнул старика-мадьяра по плечу:

— Люблю, гвардия, с техникой повозиться!

— Очень хорош, очень хорош! — закивал тот.

— Что ж, батя,— помкомвзвода полез в карман за кисетом,— колхоз надо организовывать. Выгодное дело!

— Кол-хоз?

— Чего так невесело реагируешь? У нас тоже многие сначала хмурились. А потом — улыбались. Да еще как! — Авдошин с шиком повернулся на стоптанных каблуках.— Пер-реку-р!

Сразу затих грохот молотков, визг напильников. Солдаты потянулись в карманы за махоркой, за сигаретами. Авдошин протянул свой кисет толмачу.

— Закуривай, батя! Добрая махра!

Они присели на лежавшее поблизости кривое бревно. Старик затянулся, закашлялся:

— О! Русский табак хорош! Русский зольдат хорош!..

С пачкой газет в руках возле сарая появился Улыбочка, состоявший теперь вместо раненого Вострикова при штабе батальона писарем, связным и одновременно почтальоном.

Авдошин взял у него газету, опять присел на бревно.

— Сводку читайте, товарищ гвардии сержант,

— Что там в Будапеште?

— О Будапешт! Будапешт! — разом заговорили толпившиеся поблизости мадьяры.

— Правильно,— сказал Авдошин,— начнем со сводки, с нашего участка фронта. Т-так... «В районе Будапешта наши войска вели бои по уничтожению окруженной группировки противника, в ходе которых заняли более трехсот кварталов в восточной части города. Одновременно наши войска закончили ликвидацию окруженных частей противника в горнолесистом районе северо-западнее Будапешта, заняв при этом населенные пункты Демеш, Пилиш-Морот, Башахарц...»

Старик-толмач стал что-то быстро-быстро говорить крестьянам по-венгерски. Наверное, переводил сводку.

— «...По предварительным данным,— продолжал читать Авдошин,— за время боев по ликвидации окруженных частей противника в районе северо-западнее Будапешта наши войска взяли в плен пять тысяч триста девяносто немецких и венгерских солдат и офицеров...» ...Т-так... Танков взято сорок два, самолетов — тридцать шесть, паровозов — четырнадцать, железнодорожных эшелонов — пять, автомашин... Ого! Автомашин аж семьсот двадцать восемь!..

— Мне бы сейчас одну, я бы вас всех с ветерком прокатил! А что? У меня третий класс... Права, правда, потерял...

Это сказал незаметно подошедший Бухалов. Он стоял позади Авдошина, дымя самокруткой и улыбаясь во все лицо.

— Ты почему здесь? — обернувшись, строго посмотрел на него помкомвзвода.— Тебя старшина куда направил?

— У меня тоже перекур, товарищ гвардии сержант,— вытянулся Бухалов.— И газету мне послушать очень интересно. Там, говорят, награждение есть.

— Где? — Авдошин перевернул газетный лист.— Ага! Вот приказ-то... Ух ты! Почти на целую страницу.

— Вас-то нету?

— Вроде нет,— прочитав начало списка, ответил помкомвзвода.

— Ну, в другой раз будет,— уверенно сказал Бухалов.— Видите, написано: продолжение следует. Понаграждали столько, что в одну газету не уместились.

— А чего удивляться-то? Гвардия воюет правильно!

Виктор Мазников с большим трудом уговорил Стрижанского выписать его на два дня раньше назначенного лечащим врачом срока. Он делал все, чтобы убедить командира медсанбата, что рука у него уже совершенно здоровая и он не нуждается больше ни в каком лечении. Виктор крутил и выворачивал руку, поднял табуретку, почти на шестьдесят килограммов выжал динамометр..

Стрижанский с любопытством поглядывал на него, потом сказал:

— Убедительно, конечно. Но денек-другой... Какое это имеет значение для полка? А для вашего здоровья...

— Тогда я удеру, товарищ гвардии подполковник!

— А как же, позвольте спросить, вы удерете? Прямо в халате и в тапочках?

— Прямо в халате и в тапочках.

— По морозцу?

— А что делать? В полку оденут.

— Что у вас за палата! Сосед ваш, сержант с оторванными пальцами, командующему фронтом на меня жаловаться хочет, придется в часть выписывать. Вы раньше срока хотите. Ладно, идите оформляйтесь. Скажите, что я разрешил вас выписать. Учитывая обстановку.— Стрижанский улыбнулся.— А совсем не из-за вашей угрозы совершить побег.

— Спасибо, товарищ подполковник!

— Не за что, мой юный друг! — Командир медсанбата наклонился к самому уху Мазникова и очень серьезно сказал: — Двадцать шесть лет назад я сам сбежал из гарнизонного госпиталя. И не в полк, а на свидание. Это был более тяжкий проступок. Вы только никому об этом не рассказывайте.

Через полчаса Виктор уже получал у старшины свое имущество: шинель, шапку, сапоги, планшетку, пистолет. Все было закончено очень быстро, и когда он расписывался в какой-то ведомости, в комнату, отведенную под каптерку, зашла Ниночка, положила на стол перед старшиной листок бумаги.

— Подготовьте все по этому списку. Через час я пришлю санитаров. Вас выписали? — спросила она, когда Мазников следом за ней вышел из каптерки.

— С большим трудом. Хотели оставить еще на два дня. А полк вечером уходит...

— Странно, — медленно проговорила Ниночка. — Странно. У нас тихо, чисто, не стреляют, а все спешат туда. Раз так, счастливо!

Он пожал ее теплую маленькую руку и проводил взглядом до двери перевязочной. Потом пошел к себе в палату одеваться.

Около штаба полка первым Виктора увидел Казачков. Сбежав со ступенек, он, как на сцене, раскрыл для объятия руки.

— Ура! Блудный сын возвращается домой! Здоров, комбриг!

— Привет!

Казачков взял у Виктора вещмешок.

— Позволь за тобой поухаживать. Небось, от медсанбатовского внимания отвыкать трудно, а? — Он взглянул Мазникову в глаза. — Как, неохота было уходить?