А разве прославленный командарм И. Э. Якир, показавший свое мужество не только во время Гражданской войны, но и в период разнузданного террора, не старался спасти арестованных военных, апеллируя именно к Сталину? Жена Якира, Сарра Лазаревна, рассказывала мне, например, об обращении Якира к Сталину по поводу ареста командира танкового соединения Киевского военного округа Шмидта, обвиненного в намерении организовать террористическую акцию против Ворошилова. И. Э. Якир хотел получить свидание со Шмидтом в тюрьме. Существует версия, что он добился его через Ворошилова и что при свидании с Якиром арестованный Шмидт отказался от своих показаний и имел возможность передать через Якира записку для Ворошилова, отрицающую обвинение. Но со слов жены Якира мне известно, что свидания со Шмидтом Иона Эммануилович добился через Сталина. Шмидт снова подтвердил свои клеветнические показания, но, прощаясь с Якиром, действительно тайком сунул ему в руки заранее заготовленную записку, в которой сообщал Ворошилову о своей непричастности к террору и объяснял, что показания вызваны пытками. Якир передал Ворошилову записку, тем не менее положение Шмидта не изменилось. Из заключения он не вышел. Якир обращался к Сталину по поводу ареста командующего Уральским военным округом И. Гарькавого и во многих других случаях. О письме Р. И. Эйхе, посланном из тюремной камеры Сталину и найденном в его архиве после смерти, я упоминала. Сколько таких писем было адресовано «отцу народов» — не перечесть.

Вот и Н. И. надеялся на Сталина, продолжал удивляться, как это Сталин мог в такое время уехать в Сочи, и ждал его приезда. Но, оказывается, кровожадный вождь, судя по рассказу И. А. Маханова, во время процесса Зиновьева, Каменева и других был в Москве и только после окончания судилища отбыл в Сочи. Но в Сочи он не только отдыхал. Сталин совмещал свой отдых с активной деятельностью, направленной на эскалацию тирании, точнее сказать: не совмещал, а вдвойне отдыхал, ибо тирания — наслаждение для садиста.

Звонить Ягоде Н. И. счел бессмысленным, хотя, конечно же, не представлял, что тот доживает в НКВД последние дни и будет судим с Н. И. на одном процессе.

Оставалось только бездеятельно ждать, что произойдет раньше: возвратится ли Коба из Сочи или же закроются двери тюремной камеры.

Мы сидели возле письменного стола, у телефона в кабинете Н. И. В вольере щебетали птички, в коляске дрыгал ногами и орал до покраснения голодный ребенок. Я совала ему в ротик пустую грудь. Дедушка Иван Гаврилович купил молоко в магазине, не «от одной коровы», как это рекомендовали знатоки на Сходне. Накормил и забрал к себе внука. В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Пока было время, Н. И. рассказал мне, каким образом он узнал о процессе.

Заболел Семен Ляндрес. Пришлось спуститься с гор во Фрунзе раньше времени. Н. И. прилег отдохнуть и уснул. Разбудил Семен, протянул Н. И. газеты и воскликнул:

— Николай Иванович, неужто вы и в самом деле предатель?

— Семен! Очевидно, вы сошли с ума, — произнес потрясенный его вопросом Н. И., заглянул в газету и ужаснулся.

Сам Семен Александрович, с которым я встретилась уже после ареста Н. И. в марте 1937 года, подтвердил, что так и было.

Во Фрунзе прибыли 25 августа (возможно, 24-го — точной даты не помню), во всяком случае, в день, когда приговор о высшей мере наказания Зиновьеву, Каменеву и другим был уже вынесен, но о приведении его в исполнение сообщено еще не было. Н. И. тотчас же, из Фрунзе, послал телеграмму Сталину с просьбой задержать приведение приговора в исполнение. Он просил очную ставку с Зиновьевым в целях установления истины. Сейчас такой поступок можно расценить как полнейшее непонимание происходящего — истина не нужна была. Естественно, телеграмма ни к каким результатам не привела. Думать, как А. Солженицын, что Бухарин мог бы изменить ход событий: «кинуться и задержать всю эту расправу», — означает ничего не понимать в сложившейся ситуации. Учитывая обстановку и положение подследственного Бухарина, такая акция выглядела бы донкихотством.

На письменный стол Н. И. Иван Гаврилович аккуратно сложил газеты, освещающие процесс. Н. И. нашел сообщение о самоубийстве М. П. Томского. Насколько мне помнится, в нем было сказано, что М. П. Томский покончил жизнь самоубийством, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами. «Чушь!» — воскликнул Н. И. и неприлично выругался. Я обратила внимание, что Н. И. больше был потрясен формулировкой сообщения о самоубийстве М. П. Томского, чем утратой любимого друга, нравственно чистого товарища — так он характеризовал Михаила Павловича[102]. По-видимому, это объяснялось тем, что в тот миг Н. И. почувствовал, что положение многих, в том числе его и Рыкова, безысходно. В то время настроение Н. И. менялось не только ежедневно, но и ежечасно.

О самоубийстве Томского Н. И. узнал еще в Ташкенте и тогда-то, под первым впечатлением, пережил это трагическое известие чрезвычайно тяжко. Из рассказа писателя Камила Икрамова, сына первого секретаря ЦК ВКП(б) Узбекистана Акмаля Икрамова, судимого по одному процессу с Бухариным, я узнала, кто и как Н. И. об этом проинформировал. Когда в конце августа 1936 года Н. И. вместе с С. А. Ляндресом прибыл из Фрунзе в Ташкент, решено было до отправления в Москву разместить Н. И. на правительственной даче. Второй секретарь ЦК Компартии Узбекистана Цехер попросил коменданта дачи Шамшанова встретить Бухарина и увезти его на дачу. Из газет уже известно было, что Бухарин — подследственный и обвиняется в тягчайших преступлениях против Советского государства. Перепуганный Шамшанов отказался ехать один, без свидетелей, и попросил Цехера встретить Бухарина вместе с ним. На даче Н. И. показали газеты, Бухарин сказал: «Грязное к чистому не пристанет!» Несомненно, грязными в тот момент Н. И. считал подсудимых-«клеветников», а вовсе не инициатора и организатора неслыханной клеветы. В присутствии посторонних он не позволил бы себе так выразиться, если бы даже и думал иначе. Затем Цехер спросил Н. И.: «А вы знаете, что на днях покончил жизнь самоубийством М. П. Томский?» Этого Н. И. не знал, он видел во Фрунзе только последние номера газет, освещающие процесс. Дальше (по словам Шамшанова, рассказавшего об этом Камилу Икрамову в конце 50-х годов) произошло нечто страшное: у Н. И. брызнула кровь из глаз.

Вот как трагически пережил Н. И. самоубийство своего товарища. Кроме того, самоубийство Томского еще в большей степени дало понять серьезность создавшегося положения.

Томский рассчитался с жизнью мгновенно. Он понял, что террористическая оргия, затеянная Сталиным, предвещает мучительный конец, и, очевидно, это был поступок мужественный (впрочем, самоубийство — акция неоднозначная, и даже в этом случае дать оценку такому поступку сложно), Бухарин и Рыков же на первых порах надеялись доказать свою непричастность к преступлениям. Но если Бухарин делал бессмысленную ставку только на Сталина, то Рыков возлагал надежды, увы, тоже напрасные, на некоторых членов Политбюро и членов ЦК ВКП(б), что мне стало известно от Н. И. после его короткого разговора с Рыковым во время декабрьского Пленума ЦК ВКП(б) 1936 года.

Небезынтересная деталь: когда в 1961 году при Н. С. Хрущеве пересматривались процессы и я была вызвана в связи с этим в Комитет партийного контроля, то сотрудник КПК сообщил мне, что в архиве Сталина обнаружено несколько писем Бухарина, опровергающих клеветнические показания против него, а вот писем от Рыкова обнаружено не было. Предполагаю, что Рыков Сталину не писал.

Бухарин был легковерен, и Сталин, пользуясь этой чертой его характера, играл в любовь к нему, а за спиной готовил гибель. Я приводила многочисленные примеры этой игры. Могу добавить: незадолго до того, как бухаринская теория затухания классовой борьбы была подвергнута критике, по рассказу Н. И., Сталин в личной беседе с ним соглашался, что в перспективе классовая борьба не может обостряться, а будет приобретать все менее острые формы, поскольку развитие социализма идет по пути к бесклассовому обществу, что отнюдь не исключает обострения классовой борьбы в отдельные периоды, «но кулак не Колчак» (дословное выражение Бухарина), и кривая пойдет по затухающей. Но когда на Апрельском пленуме 1929 года Бухарин сказал: «Эта странная теория возводит самый факт теперешнего обострения классовой борьбы в какой-то неизбежный закон нашего развития. По этой странной теории выходит, что чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми», — то Сталин после этих слов метал громы и молнии. История рассудит, кто был прав!