Абуладзе слегка поправил свой европейский галстук и стал уверять, что большевизм, как таковой, не страшен, ибо в Грузии для него нет питательной среды, а всего страшнее Азия, особенно Китай и Россия.

— Я с вами не согласен, — перебил его Надеждин. — Россия не Китай. Она сейчас больна, тяжело больна, но она преодолеет болезнь и возродится во всей своей мощи, во всем своем величии.

Везников не хотел обострений (ему нужен был Абуладзе, но и Надеждин мог пригодиться) и прекратил начавшийся было спор, пригласив всех к ужину.

Смагин наблюдал за Везниковым и удивлялся, откуда в нем столько ловкости. Он угостил ужином, заказанным в ресторане «Анона» и доставленным на фаэтоне официантами, которые и прислуживали вместе с Вано.

Везников почти не разговаривал, но осторожно и ловко руководил разговором. В разгаре ужина он не утерпел и шепнул Смагину:

— Сегодняшняя пирушка — по поводу заключения одной удачной концессионной сделке.

— Когда вы успели это устроить? — спросил Смагин.

— Было бы желание, а время всегда найдется, — улыбнулся Везников и, немного помолчав, добавил: — В следующий вторник приходите ко мне на новоселье. Нашел новую квартиру, моя чересчур мала. На этой же улице, почти рядом, второй этаж… А внизу будет контора акционерного общества: «Марганец—Грузия».

— Я не могу понять только одного, — сказал Смагин, — зачем вам понадобился этот призрак прошлого?

— Вы говорите о чиновнике в форме лесничего?

— Конечно. Везников рассмеялся:

— Ваша наивность мне нравится. Этот «призрак» является связующим звеном отнюдь не призрачных лиц.

Глава XII

Как–то после окончания лекции Смагина в аудитории Закавказского университета к нему подошел молодой человек и забросал его вопросами о литературной жизни Москвы, о ее поэтах, художниках и артистах. Очевидно, ему было мало лекции, хотелось знать о мельчайших подробностях московской жизни.

Смагин охотно рассказал обо всем, что интересовало молодого тифлисца Гоги Обиташвили.

На другой день Гоги зашел к нему домой и передал приглашение своей матери навестить их. По дороге он рассказывал о себе. Отца он потерял в детстве, а мать едва сводила концы с концами. Два года назад окончив гимназию, он поступил на завод. Весь заработок приносил матери. Та хорошо понимала, что его работа была для них спасением, но не скрывала от него своего огорчения, что он не поступил в университет. Чтобы утешить мать, он начал готовиться к поступлению на филологический факультет. Кроме того, много читал и не пропускал ни одной публичной лекции. Таким образом Смагин познакомился с матерью Гоги Варварой Вахтанговной, его сестрой Ниной Ираклиевной Раевской и ее мужем, молодым инженером Аркадием.

Вскоре Смагин получил предложение прочесть несколько лекций в Кутаиси. Вернувшись через две недели, он узнал, что Гоги арестован меньшевистской охранкой. По–видимому, Гоги был связан с Кавказским краевым комитетом большевиков, находившимся в подполье. Ни матери, ни сестре, ни Смагину он об этом не говорил.

Смагин вспомнил семью грузинского профессора Джамираджиби, с которой недавно познакомился, и решил у них узнать, как надо действовать, чтобы вызволить Гоги.

Профессор Константин Арчилович Джамираджиби пользовался большим уважением во всех кругах грузинского общества. Жена профессора Елизавета Несторовна после совещания с мужем сказала Смагину:

— У нас бывает секретарь Гегечкори, Домбадзе, за год до революции окончивший Московский университет. Сам он, конечно, не посмеет вмешаться в это дело, но если кто–нибудь начнет хлопотать о вашем Гоги, то Домбадзе поможет. Поэтому советую вам немедленно пойти к адвокату Костомарову и все ему рассказать. Костя говорил, было несколько случаев, когда Костомаров добивался освобождения. Кстати, как вы познакомились с Обиташвили?

— Так же, как с вашей дочерью Варей. Он подошел ко мне во время моей лекции и начал расспрашивать о московской жизни.

— Недаром Абуладзе жалуется, что наша молодежь ориентируется на Москву, — сказала, улыбаясь, Елизавета Несторовна. — Смотрите, Абуладзе, чего доброго, объявит, что виною всему этому ваши лекции.

Смагин взглянул на часы. Заметив это, Елизавета Несторовна воскликнула:

— Только не вздумайте побеспокоить Костомарова в такой поздний час. Он — сибарит.

Константин Арчилович добавил:

— Я знаю его образ жизни. Лучше всего зайдите к нему в семь часов вечера. От семи до восьми он кейфует.

Глава XIII

Бывают квартиры, которые как бы пожизненно застрахованы от всяких неприятных случайностей. Такие квартиры имеют особый запах, запах благополучия, довольства, незыблемости. Двери обязательно открывают бесшумные горничные в белых наколках, с холодной вежливостью принимающие посетителей. В таких квартирах громадные шкафы и непременно отражающиеся в зеркалах ковры. От всех остальных квартир с такими же зеркалами и коврами они отличаются своей необыкновенной тишиной и еще чем–то неуловимым.

Смагин почувствовал все это в тот момент, когда, нажав на большую выпуклую кнопку чересчур белого, как бы рисующегося своей белизной звонка, услышал тихий, будто приглушенный звон.

В четырехугольнике бесшумно распахнувшейся двери появилась, словно тень на киноэкране, тихая и степенная горничная. Смагину показалось, что она не произнесла, а лишь подумала, слегка пошевелив губами:

— Вам кого?

Константин Васильевич Костомаров здесь живет?

— Пожалуйте.

Большое холодное зеркало как бы нехотя отразило фигуру Смагина. Его очень беспокоило, примет ли Костомаров участие в его подзащитном. Было известно, что не во всех случаях Костомаров брался за хлопоты, и то что не всегда его хлопоты увенчивались успехом. Холодная, мертвенная тишина гостиной, картины, висевшие на стенах в строгих темных рамах, чехлы на мебели как бы подчеркивали замкнутость и негостеприимство этого дома.

Дверь в соседнюю комнату открылась, вышел плотный человек среднего роста, лет пятидесяти. Сделав рукой слегка театральный жест, Костомаров попросил посетителя пройти в кабинет.

У докторов и адвокатов от частого общения с людьми вырабатывается особая манера поведения.

Костомаров усадил Смагина в кресло, сбоку от письменного стола, и сам удобно уселся. Его мягкие жесты и легкий, еле слышный звон пружинного кресла как бы говорили: «Ну, так–с, излагайте ваше дело. Вы, может быть, очень приятный человек, но все же слишком долго меня не задерживайте».

Смагин начал говорить, не переставая наблюдать за Костомаровым, глядел на синие стекла его очков, на то, как тот медленно и задумчиво переворачивал разрезной нож слоновой кости, на его иссиня–черную бороду, уже начинавшую серебриться, от которой на все лицо адвоката, на всю его фигуру ложилась странная ночная тень. Не верилось, что Костомаров — настоящий, обыкновенный человек. Как будто в нем сидел другой, может, совсем не хуже, но все ж не он, а другой. И это ощущение совсем не походило на то, которое бывает, когда вы не верите человеку, убежденные, что он притворяется и носит на своем лице маску. Здесь не было и намека на притворство и обман.

Костомаров был известен как безукоризненно честный, порядочный и добрый человек, но, несмотря на это, Смагин не мог чувствовать себя с ним легко и непринужденно.

Смагин кончил говорить. Костомаров посмотрел на него сквозь синеватые очки и медленно произнес:

— Я попробую выяснить это дело. Завтра я буду на вечере у Гегечкори, и там… Послезавтра утром вы мне позвоните по телефону.

Он снова взял в руку разрезной нож слоновой кости; но на этот раз, играя, нечаянно уронил его на ковер. Когда он наклонился, чтобы его поднять, Смагину бросилась в глаза его короткая красная шея, казавшаяся еще более красной от белоснежного воротничка. «Он умрет когда–нибудь от апоплексического удара», — пронеслось в мозгу Смагина. Ему стало почему–то неловко от этой мысли, и он, переведя взгляд от налившейся кровью шеи Костомарова, вдруг увидел на письменном столе громадную коробку шоколадных конфет.