День ото дня становился мрачнѣй всегда бодрый Кириллъ Семенычъ: мѣсто не навертывалось. Обѣщали на какомъ-то заводѣ недѣли черезъ двѣ: надо было ждать.
Въ концѣ недѣли въ ночлежкѣ разыгралась сцена: хозяинъ выгонялъ Сократа Иваныча, того гиганта въ розовой рубахѣ, котораго Сеня замѣтилъ въ первый день появленiя въ ночлежкѣ.
— Куда я пойду въ такомъ видѣ?… Некуда мнѣ идти!.. — кричалъ гигантъ, не вставая съ лавки.
— Ступай, ступай… Я тебѣ не богадѣльня…
— Затвра товарищи меня возьмутъ… все выплачу!
Сеня чувствовалъ жалость къ гиганту, растерянно оглядывавшему всѣхъ: очевидно, у него не было ни гроша.
— На, заплачу я пятакъ, — сказалъ вдругъ Кириллъ Семенычъ. — Что ужъ гнать… Можетъ, и впрямь товарищи выручатъ… со всякимъ бываетъ.
Сократъ Иванычъ, какъ его звали въ ночлежкѣ, сразу повеселѣлъ, водворился на нарахъ и сказалъ:
— Вотъ оно… съ понятiемъ-то человѣкъ… Да дай мнѣ только въ линiю войти… ужъ я… Меня вся Москва знаетъ… Хоть-бы кто двугривенничекъ далъ… На послѣднiй пунктъ выйду и баста…
Это былъ знаменитый литейщикъ, извѣстный на многихъ заводахъ. Въ ночлежные дома приводила его болѣзнь: проработавъ мѣсяцевъ шесть, онъ начиналъ тосковать, бросалъ мѣсто и запивалъ мѣсяца на два; пропивалъ съ себя все, ночевалъ по угламъ, отдыхалъ и снова „входилъ въ линiю“.
Обыкновенно, къ концу запоя, товарищи выручали его, одѣвали, и онъ немедленно поступалъ на заводъ: его цѣнили.
Шла вторая недѣля, какъ Сеня и Кириллъ Семенычъ жили въ ночлежномъ домѣ. Извѣстiй изъ деревни не было: должно быть письмо Кирилла Семеныча завалялось гдѣ-нибудь на станцiи. Сеня ждалъ прiѣзда отца и боялся: пристроятъ опять къ „хозяину“, и придется, быть можетъ, навсегда разстаться съ Кирилломъ Семенычемъ.
Старый мастеръ послѣднiе дни пропадалъ въ городѣ, обходя заводы и мастерскiя, возвращался усталый, разбитый, ложился на лавку и молчалъ; всегда дѣятельный, онъ томился своимъ положенiемъ безработнаго, выбитаго изъ привычной колеи человѣка.
— Чтой-то ты и не поговоришь, дядя… Аль плохи дѣла? — спросилъ какъ-то крючочникъ.
— Да, ужъ надо-бы хуже, да нельзя… И ломаетъ меня всего… должно, прохватило.
— Какъ не ломать?.. Нашего брата всю жизнь ломаетъ да мнетъ. И парнишка-то присмирѣлъ твой…
Какъ-то ночью Кириллъ Семенычъ поднялся напиться, покачнулся и упалъ: кружилась голова.
— Что ты тамъ тычешься? — крикнулъ хозяинъ.
Кириллъ Семенычъ еле добрелъ до лавки и разбудилъ Сеню.
— Тяжко мнѣ… ровно огнемъ жжетъ… Водицы дай…
— Кириллъ Семенычъ… голубчикъ, Кириллъ Семенычъ… — шепталъ Сеня, отыскивая въ темнотѣ ведро съ водой.
— Ничего… ничего, братикъ… поправимся… отлежаться надо.
Ночью онъ бредилъ, разговаривалъ съ Пахомычемъ и, какъ казалось Сенѣ, плакалъ во снѣ. Забѣлѣло утро. Кириллъ Семенычъ лежалъ съ закрытыми глазами и тяжело дышалъ.
Подошелъ хозяинъ, потрогалъ больного и поморщился.
— Свернулся старикъ-то… И принесло его на грѣхъ!.. Давеча съ коридора двоихъ въ больницу свезли…
Сеня сидѣлъ около и смотрѣлъ на осунувшееся лицо Кирилла Семеныча, не зная, что теперь дѣлать.
— Боленъ Кириллъ Семенычъ… трясетъ его, — робко сказалъ онъ хозяину.
— Знаю, что боленъ… Эй, дядя!.. ты!..
Кириллъ Семенычъ открылъ глаза, сказалъ что-то непонятное и снова закрылъ.
— Кириллъ Семенычъ! — испуганно спрашивалъ Сеня.
Но тотъ не говорилъ ничего. Приближался вечеръ. Сильнѣй и сильнѣй овладѣвало Сеней безпокойство. Что дѣлать? Никого нѣтъ, хозяинъ ворчитъ, грозитъ выпроводить изъ квартиры, помощи нѣтъ. А что, если…
Нѣтъ, лучше не думать. Въ эти тяжелые часы Сеня ясно созналъ, какую опору имѣлъ онъ въ этомъ безпомощномъ теперь человѣкѣ, чужомъ ему совсѣмъ и такомъ близкомъ. Все чужое кругомъ, страшный городъ…
Встревожился и хозяинъ: три дня не платили ему за уголъ. Сеня слышалъ, какъ за перегородкой шумѣли ночлежники, спорили, упоминали о больницѣ. Только безногiй крючочникъ выползъ къ лампѣ и, какъ машина, пощелкивалъ щипчиками, вырабатывая свой паекъ.
— Въ больницу отправить… — услыхалъ Сеня хриплый голосъ хозяина. — Чего добраго, помретъ еще. Эй, ты!.. милый человѣкъ!
Подошелъ литейщикъ, кой-кто еще. Цѣлая группа людей, рваныхъ и грязныхъ, обступила Кирилла Семеныча.
— Какъ тебя… можешь ты понимать?.. Да не реви ты-то!..
— Водки бы ему дать, — совѣтовалъ литейщикъ.
Достали водки, но не могли разжать рта.
— Можетъ и отойдетъ!.. Растереть его солью!. -
— Чего тутъ толковать?.. Въ больницу его надо, — сказалъ хозяинъ. — Извѣстно, горячка.
— Не иначе что… Вонъ изъ пятаго номера отъ Кривого всѣхъ высадили и все пожгли.
Жльцы долго спорили, высказывали предположенiя, что, можетъ, и такъ обойдется. О Сенѣ совсѣмъ забыли. Онъ сидѣлъ, слушалъ и, казалось, не понималъ, что происходитъ. Хозяинъ настоялъ на своемъ. При свидѣтеляхъ осмотрѣли пожитки Кирилла Семеныча, нашли паспортъ, сберегательную книжку и деньги; завязали въ узелокъ. Призвали дворника и передали ему на сохраненiе сундучокъ. Сократъ Иванычъ, раздобывшiй гдѣ-то пальтишко, и по всѣмъ признакамъ „выходившiй на линiю“, вызвался доставить Кирилла Семеныча въ больницу.
— Ты гляди… тринадцать рублевъ на немъ… — подозрительно оглядывая гигантскую фигуру литейщика, сказалъ хозяинъ.
— Еще скажи! — внушительно отрѣзалъ тотъ.
Кирилла Семеныча съ трудомъ одѣли, и литейщикъ понесъ его на извозчика. Сеня плелся сзади, не зная, что дѣлать, не рѣшаясь спросить.
Онъ хотѣлъ было ѣхать въ больницу вмѣстѣ, но кто-то остановилъ его.
Онъ робко жался возлѣ извозчика, всматриваясь въ багровое лицо и оловянные, блуждающiе глаза Кирилла Семеныча. Тотъ что-то пытался сказать, когда его взглядъ скользнулъ по Сенѣ, пошевелилъ рукой, но никто ничего не понялъ.
Сеня остался стоять у входа въ домъ, не зная, куда идти.
Подмораживало. На площади было темно и пусто, и эта темнота гнала его назадъ, въ ночлежку. Тамъ ему, конечно, скажутъ, что дѣлать и куда идти.
Онъ поднялся въ квартирку и подошелъ къ хозяину.
— А мнѣ теперь что дѣлать? — спросилъ онъ.
— А чего раньше не говорилъ?.. И я-то забылъ… Деньги то увезли…
Чего дѣлать?.. Въ участокъ иди, тамъ заявишь… Чего тутъ тебѣ торчать… Чужой ему ты?
— Чужой…
— Ну, вотъ… Нечего тебѣ тутъ… Тамъ тебѣ и пищу дадутъ и все… да… А у насъ гдѣ жъ тебѣ… Можетъ, старикъ и не выпишется совсѣмъ…
Сеня стоялъ передъ хозяиномъ, смотрѣлъ на него, на столпившихся около ночлежниковъ. Правда, что-же онъ имъ? Кириллъ Семенычъ, еще неизвѣстно, сколько времени пролежитъ въ больницѣ, да вѣдь и ему онъ чужой. Слезы подступали къ глазамъ отъ сознанiя одиночества и заброшенности.
— Кинули мальчишку…. Родителевъ благодари, — сказалъ крючочникъ. — У насъ ежели бы артель, а то народъ съ вѣтру все… сейчасъ одни, завтра другiе. И впрямь, въ часть тебѣ. Требуй отправки. Сейчасъ тебя въ тюрьму возьмутъ, а тамъ по этапу на родину отправятъ… пужаться нечего…
— А что тутъ можемъ? — спрашивалъ хозяинъ, обращаясь къ жильцамъ. — Мы тутъ ничего не можемъ…
Никто ничего не сказалъ. Крючочникъ щелкалъ за перегородкой щипцами, ночлежники укладывались на нары. Всѣ эти люди перебивались изо дня въ день; тяжелая жизнь точно вытравила у нихъ изъ сердца жалость, способность думать и чувствовать: оставалась одна мысль, какъ бы спасти себя.
Сеня постоялъ, посмотрѣлъ на уголокъ. „Въ участокъ… въ тюрьму“… — стояло въ его ушахъ. Ну, сегодня онъ ночуетъ здѣсь, а завтра, а послѣ завтра? Уходить, все равно, надо.
Сжавъ губы, чтобы не расплакаться, онъ повернулся къ двери.
— Не миллiенщики мы, — услыхалъ онъ хриплый голосъ хозяина.
— Молчи ужъ, черная душа!.. не оправдывайся! — крикнулъ изъ-за перегородки крючочникъ.
Сеня спускался по лѣстницѣ, навстрѣчу ему шли запоздавшiе ночлежники. День кончился. „Хитровъ рынокъ“ затихъ: толпа расползлась по угламъ, нарамъ и щелямъ. Сеня стоялъ на пустой площади, обставленной каменнымси громадами, глядѣвшими теперь сиротливыми огоньками пыльныхъ оконъ. Вправо чернѣлъ длинный желѣзный навѣсъ, — убѣжище толпы въ дождливое время. Въ пустую площадь глухо докатывался гулъ ближнихъ улицъ: за мрачной „Хитровокй“ еще продолжалась жизнь города, залитого теперь электрическимъ свѣтомъ.