— Уррра!!. — гремѣло въ рощѣ. — Качать его!
— Тсс… — сказалъ Кириллъ Семенычъ. — Я сказать хочу… Я не могу, конечно, складно… какъ я человѣкъ рабочiй… но я понимаю… Вотъ тутъ толковали про новые порядки и про новую жизнь… Конечно, будемъ говорить такъ: свободу и правовъ дали… а почему?.. Я вамъ скажу, что по случаю и науки… да!.. образованные люди которые… они все постичь могли… да!.. и мы, конечно, тутъ… но и научные люди… вотъ и все!..
Опять кричали ура, а Крутенъ похлопалъ Кирилла Семеныча по плечу и сказалъ:
— Умнiй старишокъ… ошень умнiй…
— А теперь я, — сказалъ Сеня… Я скоро разстанусь съ вами, и грустно мнѣ. Съ глубокимъ чувствомъ буду я вспоминать васъ. Теперь я хочу при всѣхъ сказать, какъ много сдѣлалъ для меня вотъ этотъ человѣкъ, мой дорогой и уважаемый, простой, рабочiй человѣкъ, Кириллъ Семенычъ. Онъ первый показалъ мнѣ свѣтлый лучъ въ темной жизни, онъ далъ мнѣ книгу и сказалъ, — читай. Онъ ободрялъ меня, онъ поддержалъ меня, онъ не бросилъ меня… Онъ дѣлилиъ со мной послѣднiй кусокъ. И онъ, — прямо скажу, — онъ помогъ мнѣ выйти на дорогу… Не могу выразить, какъ я ему обязанъ!
— Ну вотъ… ну вотъ… и ничего я не сдѣлалъ вовсе — бормоталъ смущенный Кириллъ Семенычъ.
— Еще я хочу отмѣтить доброе отношенiе къ мнѣ Сократа Иваныча. Это честнѣйшiй, прямой человѣкъ. Когда-то, въ тяжелую минуту сказалъ онъ мнѣ: „не клони голову, всѣмъ смѣло смотри въ глаза. Ты такой же человѣкъ“… Спасибо вамъ, господа!.. спасибо, товарищи!.. Теперь мы будемъ дружно работать, — я свою работу, вы свою. Я только начинаю, вы же закалились. Я младшiй изъ васъ. Среди васъ я научился уважать трудъ и не падать духомъ.
— Какъ я, напримѣръ, — засмѣялся Сократъ Иванычъ.
— Да ужъ ты, Сократъ… — улыбнулся Кириллъ Семенычъ. — Ну, теперь въ тебѣ пару много. Новая жизнь пошла.
— И такъ, еще разъ спасибо.
— Урр-а! — неистово, ко всеобщему удивленiю, закричалъ Куртенъ. — Такъ… такъ, молодой шеловэкъ… такъ…
Пошли смотрѣть Москву. Садилось солнце, и весь городъ-гигантъ былъ облитъ золотисто-розовымъ свѣтомъ. Сверкали кресты и шпили; исполинскимъ шлемомъ тонулъ въ сѣровато-розовой дымкѣ храмъ Спасителя; сѣрой стрѣлой выдѣлялась Сухарева башня. Неясный гулъ долеталъ отъ Москвы, гулъ миллiоннаго гнѣзда, гдѣ подъ крышами таилось горе и счастье, трудъ и бездѣлье, роскошъ и нищета, — вся сложная людская жизнь.
— А красива наша Матушка-Москва! — сказалъ Кириллъ Семенычъ. — И тяжко въ ней, а привыкъ я къ ней…
— Да, хороша! — скзаалъ Сократъ Иванычъ. — Нашими руками все… по̀томъ нашимъ, трудомъ…
— Трудомъ, — какъ эхо, сказалъ Куртенъ.
— И умомъ, — поправилъ старый рабочiй. — На однѣхъ-то рукахъ далеко не уѣдешь. Такъ-то, Сократъ.
Солнце уже зашло, а они все сидѣли на краю обрыва и смотрѣли на городъ. Клубились сѣрыя тѣни. Городъ затягивало ночнымъ флеромъ.
Потускнѣла исполинская шапка. Вдругъ… бѣлая точка сверкнула… еще… еще… Тамъ и сямъ вспыхивали огоньки электрическихъ фонарей. Казалось, невидимая рука ставила по городу лампады.
— Слушайте!.. тссс… соловей никакъ… тс… …Фюйть… фюйть…
фюйть… тек… тек… трр… тр… тррр…
Надъ рѣкой, въ заросляхъ обрыва, защелкалъ соловей, залился, зачвокалъ… будилъ сладкiя грезы. Пропадала тягота жизни, забывалась тоска.
— Природа!.. — вздохнулъ Кириллъ Семенычъ.
Звѣздочка вспыхнула въ небѣ.
Тррр… чвокъ… чвокъ… — лилась изъ оврага соловьиная пѣсня.
Глава XXVII. — „Опять на родинѣ!“
Передъ отъѣздомъ на мѣсто службы Сеня поѣхалъ на родину — навѣстить своихъ и проститься. Станцiя была въ шести верстахъ отъ деревни, и потому пришлось взять лошадь. На передкѣ сидѣлъ унылый мужикъ въ какой-то кофтѣ вмѣсто армяка. Потянулись кочковатыя болотца, перелѣски. Въѣхали на бугоръ, и передъ Сеней открылись родныя мѣста, черная, убогая „Хворовка“, а за ней тощiя поля и болотина на большое пространство.
— Ишь, земля-то какая наша… болото… — сказалъ мужикъ.
— Послушай-ка… Ты, дядя, Николая Сидорова знаешь?
— Ну вотъ… кумъ ему… какъ не знать!..
— Ну, какъ они живутъ?..
— Ничево живутъ… Ево-то, Степанида-то, въ городъ сбирается, въ услуженiе… разочли на фабрикѣ-то. Помочи-то нѣтъ, одни оборачиваются. Д-да-а… Какая жисть-то!.. Сынъ у нихъ, — такъ будемъ говорить, — по наукѣ што-ли пошелъ… — разсуждалъ мужикъ. — По землемѣрной части… Сбился въ Москвѣ-то… Кольки разовъ Миколаю-то наказывалъ: дай ему выволочку. А Миколай-то жалѣетъ ево… да-а… Только, конечно, нонеча родителевъ-то забывать стали… Н-но-о, Сивуха!
Сеня слушалъ и улыбался. Онъ узналъ Семена Рыжаго, своего крестнаго.
— Здравствуй, крестный!.. Не узналъ?..
— Тпррр… — дернулъ вожжами Семенъ и чуть не свалился съ передка.
Онъ обернулся назадъ и выпучилъ глаза.
— Да вы это…
— Да вѣдь я Сеня-то, крестникъ-то твой… Ну что же, дай выволочку!..
— Ну вотъ… шутишь… Рази знаешь ты Сеньку-то?..
— Да я же… чудакъ… И Митревну помню, и бабку Василису.
— Ты?!.. Чудеса… Поди ты… баринъ!.. Ишь, ты, — засмѣялся Рыжiй, показывая съѣденные жолтые зубы. — Фигуристый… ишь ты… а?..
И онъ засыпалъ его вопросами, — кажется, все еще сомнѣваясь, Сенька ли это?
Послѣ замѣшательства первой встрѣчи, недовѣрчивыхъ взглядовъ отца и родныхъ, радостныхъ слезъ матери, когда разошлись сосѣди, Николай сказалъ:
— Такъ, стало быть… гмм… На выдѣлъ, стало быть?.. прощаться прiѣхалъ?
Степанида сидѣла, подперши щеку рукой, и, не отрываясь, глядѣла на Сеню.
— То-есть какъ, на выдѣлъ?
— Да вѣдь что тебѣ здѣсь… за соху не станешь, на фабрику не пойдешь?..
— Да, не пойду. Другое дѣло у меня.
И онъ сталъ говорить такъ, чтобы его поняли эти простые люди.
Николай слушалъ внимательно.
— Да ты бы у насъ, поблизости гдѣ…
— У васъ земство еще не завело агронома. А когда будетъ, я постараюсь перейти сюда. Вотъ скоро, быть можетъ, получите прибавку земли, и тогда ты можешь заняться хозяйствомъ… Я тебѣ помогу. А ты, мама… ты не ходи въ городъ… трудно тамъ… Каждый мѣсяцъ я вамъ высылать буду, буду и сберегать. Года черезъ два я поставлю тебѣ хозяйство, укажу все, и такъ пойдетъ дѣло…
Николай слушалъ, какъ зачарованный. Счастье, о которомъ онъ и мечтать не смѣлъ, сваливалось на голову.
— Придетъ время, и наша „Хворовка“ заживетъ… Болто ваше… его не будетъ…
— Какъ не будетъ?
— Я осушу его вамъ. Не теперь, конечно, а послѣ, когда перейду въ здѣшнее земство. Дѣла впереди много… Я поработаю… Руки у меня есть, здоровья много… Видишь, какiя у меня руки… Твоимъ не уступятъ… Мама!.. погляди, какiя у меня руки! Что ты все плачешь?.. Ты смѣйся!.. Теперь можно смѣяться.
— Отъ радости плачу, сыночекъ, отъ радости. Да ужъ и измаялась я…
За сердце взяло Сеню отъ этихъ словъ, отъ тона голоса. Ему вдругъ ясно бросилось въ глаза сморщенное лицо матери, безжизненное, одеревенѣлое, съ впалыми щеками въ ея 38 лѣтъ. Да, она уже почти старуха; свѣжiя краски стерла тяжолая работа и недоѣданiе; фабрика высосала соки.
Онъ подошелъ къ ней, обнялъ и сѣлъ рядомъ.
— Мама!.. Вѣдь жизни ты не видала… А какая она хорошая, жизнь-то!..
Онъ обнималъ ее и чувствовалъ, какъ ея худое тѣло, ея угловатыя плечи забились въ его мощныхъ рукахъ, затрепетали, какъ подбитая птица.
Поняла ли Степанида, что ея жизнь прожита, и ея уже не вернешь, или она плакала отъ счастья?..
Николай, съ суровымъ лицомъ, смотрѣлъ и молчалъ. Никогда еще не раздавалось здѣсь такихъ ласковыхъ словъ, берущихъ за сердце, не проливалось такихъ хорошихъ слезъ, слезъ тихой скорби, покорности и сожелѣнья. Ясно, какъ никогда, почувствовалъ онъ, какъ въ душѣ переворачивается все, все, что осѣло тамъ годами.
— Степанида… — тихо сказалъ онъ. — Ты… Степанида… Ты не разстраивайся… Чево?.. ничево… Жить будемъ теперь, жи-ить… Отдохнешь теперь, Степанида… Онъ у насъ теперь… онъ…