„Куда теперь онъ пойдетъ?“ — думалъ Сеня. — „Теперь зима скоро… Въ деревню?.. А вонъ у Кирилла Семеныча и деревни нѣтъ…“
И Сеня сталъ думать, почему же Иванъ Максимычъ ушелъ изъ деревни. Тамъ такъ хорошо… Сеня не зналъ, что нужда и голодъ гнали изъ деревни, отъ солнца и земли, сотни тысячъ людей.
Торги кончились быстро, станки были взвалены на извозчиковъ и увезены. Долго возились съ большимъ колесомъ. Сеня съ грустью проводилъ глазами своего мучителя, когда нѣсколько человѣкъ выволакивали его изъ мастерской.
Вечерѣло. Въ пустой мастерской было уже темно. Иванъ Максимычъ неподвижно сидѣлъ подъ окномъ, охвативъ руками голову. Кириллъ Семенычъ подошелъ къ нему.
— Не убивайся такъ, Иванъ Максимычъ… Дастъ Богъ…
— А люди отымутъ. Пятнадцать годовъ въ людяхъ выжилъ!.. не пилъ, не ѣлъ… по копейкамъ откладывалъ… Опять въ люди идтить?.. до могилы гнуться?… Въ деревнѣ изба пустая… Ни гроша вѣдь нѣтъ, все пропало…
Стукнула дверь, и вошелъ дворникъ.
— Квартиру-то очищай… Какъ вы теперь прогорѣмши, хозяинъ съѣзжатъ требуетъ… А то къ мировому.
Сеня понялъ, что Ивана Максимыча гнали съ квартиры. Куда же онъ пойдетъ? На улицу? На грязную улицу, гдѣ между большими домами плаваетъ туманъ, и въ этомъ туманѣ, какъ печальные глаза, тонутъ желтые огоньки фонарей. Что же такое этотъ городъ, такой красивый при солнцѣ, съ храмами и дворцами, бульварами и магазинами, и такой грязный и страшный осенней ночью подъ струями дождя? А куда же пойдетъ онъ и Кириллъ Семенычъ?..
— Ты это чего, братикъ? — сказалъ Кириллъ Семенычъ, замѣтивъ устремленные на него испуганные глаза Сени.
— Ты чего это?.. ты не того… не нюнь, не пропадешь.
Сказалъ, — не брошу. Хоть и маленькiе мы съ тобой люди, а пугаться нечего… Нѣ-ѣтъ, братикъ, — успокаивалъ онъ себя. — Не таковъ, братъ, я, чтобы нюни распускать. Меня-то жизнь ужъ какъ ломала, — все пережилъ…
И проволокой меня драли, и подъ заборами ночевалъ, и по недѣлямъ голодалъ. И не боюсь я ничего. И ты не бойся.
— Такъ возьмешь его-то? — сказалъ Иванъ Максимычъ. — Какъ мнѣ его теперь держать…
— Нельзя же бросить, не щенокъ. Не можешь ты, я возьму.
На утро Кириллъ Семенычъ забралъ свои пожитки, взялъ паспорта и сказалъ:
— Ну, Сеня, пойдемъ!.. Народъ мы привышный, пойдемъ, куда подешевле, до мѣста. Въ ночлежный пойдемъ…
Глава Х. Въ ночлежномъ домѣ
Вышли на улицу. Кириллъ Семенычъ несъ на полотенцѣ сундучокъ съ пожитками. Подморозивало. Выглянуло солнце, и улицы повеселѣли. На перекресткахъ стояли бравые городовые съ ясными значками на шапкахъ, сновали извозчики, ѣхали съ дѣловымъ видомъ люди. Въ зеркальныя окна магазиновъ заглядывали прогулявшiеся господа.
Шли бульварами. Нарядные ребятишки бѣгали по усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ; на скамейкахъ сидѣли почтенные господа, проглядывая газеты. Все было чисто, сыто и довольно собой.
„Горячiе пирожки“ — прочелъ Сеня за окномъ большой булочной. Было видно, какъ за мраморными столиками сидѣли чисто одѣтые люди и кушали пирожки.
— Пойдемъ, чего тутъ, — торопилъ Кириллъ Семенычъ. — Аль ѣсть хочешь? — и Сеня продолжалъ путь.
Да, ему очень бы хотѣлось попробовать пирожковъ, но у Кирилла Семеныча денегъ мало, да и не до пирожковъ теперь.
Съ большой улицы, изъ сутолоки экипажей и пѣшеходовъ попали они въ переулокъ, гдѣ пошли магазины поменьше, лавочки съ платьемъ и обувью, съѣстныя, чайныя и трактиры; гнилью и вонью тянуло съ грязныхъ дворовъ. На каждомъ шагу встрѣчались плохо одѣтые люди, старьевщики, татары, лоточники, пышечники. Изъ переулка попали на большую, запруженную народомъ площадь. Гомонъ тысячи голосовъ стоялъ здѣсь.
Удивленно глядѣлъ Сеня на шумливую сѣрую толпу, точно спрятавшуюся сюда отъ красивыхъ улицъ, въ эту низко расположенную площадь, обставленную грязными домами съ рядомъ черныхъ отверстiй, никогда не закрывающихся дверей. Тусклыми рядами оконъ глядѣли на площадь эти неуютные дома съ липкими отъ грязи порогами десятковъ входовъ. Тысячи людей, одѣтыхъ съ чужого плеча, покрытыхъ заплатами и швами, въ стоптанныхъ сапогахъ, опоркахъ и лаптяхъ, въ разнокалиберныхъ шапкахъ, картузахъ, измятыхъ котелкахъ и даже безъ шапокъ толклись на площади, бранились, кричали, пѣли, закусывали. Десятки бабъ сидѣли на большихъ корчагахъ, покрытыхъ тряпьемъ. Это была прохладная кухня.
Въ корчагахъ прѣли щи и похлебка; на переносныхъ жаровняхъ жарилась колбаса и печенка. Десятки людей, сидя на корточкахъ, ѣли изъ мисокъ подъ открытымъ небомъ, часто подъ дождемъ; сотни ходили возлѣ, потягивая голодными ноздрями раздражающiй запахъ, мечтая о благословенной корчагѣ и горячей похлебкѣ, не заглядывавшей въ желудокъ, можетъ быть, десятки дней.
Однимъ словомъ, передъ Сеней открылся знаменитый „Хитровъ рынокъ“ съ оживленной площадью днемъ и молчаливыми домами ночью.
— Вишь, „Хитровъ рынокъ“, — угрюмо сказалъ Кириллъ Семенычъ. — Да ты не робѣй, — свои, братъ, все… крестьянскiй народъ, православные… Кого жизнь вышибетъ, сюда идутъ, на низъ… Тутъ всякаго народу есть… И жулики есть, и хорошiйе люди есть… Ну, идемъ.
Они вступили въ одно изъ черныхъ отверстiй въ стѣнѣ дома и поднялись по грязной каменной лѣстницѣ. Съ площадокъ вели двери въ полутемные коридоры съ рядами ободранныхъ дверей. Гдѣ-то играли на балалайкѣ, плакали дѣти. Кириллъ Семенычъ отворилъ одну изъ дверей.
Большая комната была перегорожена на двѣ части: въ правой половинѣ шли вдоль стѣнъ нары съ тюфяками и рванью; въ лѣвой, должно быть, жили хозяева или болѣе почтенные жильцы.
— Хозяинъ будешь? — спросилъ Кириллъ Семенычъ у человѣка гигантскаго роста, въ розовой рубахѣ, чистившаго кирпичомъ самоваръ.
— Спитъ хозяинъ.
Разбудили хозяина, человѣка на деревянной ногѣ, и порѣшили, — сняли одинъ изъ угловъ „хозяйской“ половины. Въ такомъ же точно углу помѣщался старичокъ, изготовлявшiй вѣшалки изъ проволоки и крючки для одежды. Около печки стояла койка хозяина ночлежки.
— Квартира! — сказалъ Кириллъ Семменычъ, устраиваясь на лавкѣ у окна. — Ишь, садитъ-то какъ…
— Не пухъ, не вылетишь. Чай съ семи вѣтровъ обдувало, — сказалъ хозяинъ.
Сеня сѣлъ на лавку и осматривалъ новое помѣщенiе. Крючочникъ въ своемъ уголкѣ, сидя на скамеечкѣ передъ табуретомъ, пощелкивалъ щипчиками, проворно загибая крючки.
Время тянулось скучно. Пообѣдали чаемъ съ ситнымъ и прилегли отдохнуть. Сеня лежалъ, накрывшись своимъ зипуномъ, смотрѣлъ на вертящiеся черные пальцы крючочника и подъ чиканье щипчиковъ, утомленный новыми впечатлѣнiями, уснулъ.
Къ вечеру въ сосѣдней половинѣ стало шумно: собирались ночлежники, хлопала дверь, и хозяинъ отбиралъ пятаки за ночь.
Крючочникъ, какъ громадный жукъ, выползъ на середину комнаты, къ висячей лампѣ, и какъ машина работалъ пальцами и щипцами.
— Много-ль наработешь за день-то? — спросилъ его Кириллъ Семенычъ.
Тотъ нехотя поднялъ голову.
— Копеекъ на двадцать. Горе-работа… Э-эхъ…
— Фью-фью… Съ утра и до ночи?
— Съ утра и до ночи. Надо-жъ кормиться-то… Ноги-то мои на заводѣ остались… котломъ придавило…
Тутъ только Сеня замѣтилъ, что крючочникъ не сидѣлъ, а стоялъ на какихъ-то кожаныхъ култышкахъ.
— И не дали ничего?
— Какъ-же, дали… Годъ подержали, а потомъ и въ отставку…
— Прутъ изъ деревни, а чего прутъ: цѣну только сбиваютъ, черти!.. — кричалъ кто-то за перегородкой. — тутъ вонъ тыщи безъ работы сидятъ, а они все прутъ…
— Пожилъ-бы въ деревнѣ, — узналъ… Отъ хорошей жисти не побѣжишь въ этакую мурью. Третью недѣлю маемся…
За три дня Сеня узналъ многое. Онъ узналъ, что въ этомъ городѣ, такомъ богатомъ и красивомъ, десятки тысячъ людей не имѣютъ въ карманѣ пятака; что на этотъ рынокъ, называемый „Хитровкой“, сходятся тысячи голодныхъ, у которыхъ только одна собственность — руки, ждутъ работы недѣлями, на ночь расползаются по норамъ и снова, какъ забѣлѣетъ день, ждутъ работы. Новый мiръ открылся здѣсь передъ Сеней. Живя дома, онъ зналъ, что въ городѣ живется хорошо, а въ деревнѣ плохо, что въ городѣ боьше живутъ господа, а въ деревнѣ — мужики, — и только. Теперь онъ видѣлъ тысячи голодныхъ, оборваннхъ. Они искали работы и просили милостыню; они проклинали жизнь, угрюмо смотрѣли въ землю и почти никогда не улыбались.