— Все может случиться. Как уж пошли эти нелепости, веры да миссионеры… Я пока ни хуторских, ни заречных не трогаю, видите. Но ведь если что будет из Петербурга… Пойдет расследование. А тут еще лаврентьевцы, не дай Бог, впутаются… По мне — они куда опаснее ваших, да ведь их теперь не укоротишь пока…

— Хорошо, — улыбаясь вбок, сказал Роман Иванович. — Спасибо за совет. Было бы что прятать. Боюсь, что вы в заблуждении, Олег Карлович. Коли что у нас есть — так оно вроде же лаврентьевцев. Право. Пусть хоть и опаснее, на ваш взгляд, — а уж не потаю: особой разницы нет.

Исправник искренно удивился:

— Да что вы? — И он с наивностью округлил глаза. Сейчас же сощурил их, впрочем.

— В тонкостях веры я не разбираюсь. Но позвольте усомниться, не могу допустить, чтобы вы лаврентьевское грубое черносотенство проповедовали.

Роман Иванович нетерпеливо пожал плечами.

— Все у вас слова страшные. Не любите тонкостей, ну а я люблю. Леврентьевцы грубы — откиньте грубость. Идея, утончившись, может сделаться интересной.

— Как хотите, не понимаю. И признаюсь, вы меня окончательно запутали. Знаете, — прибавил, понизив голос и таинственно склонившись к Роману Ивановичу, при чем обдал его винным запахом, — уж мы откровенно говорим, так шепну вам по душе: бумажку-то я осенью показывал; ведь, пожалуй, она и хуторская? Так, про себя думалось. Мы же не дети.

— А если бы и хуторская? — медленно проговорил Сменцев, глядя прямо в пьяное лицо неблестевшими глазами. — По душе говорить, — так по душе. Что ж вы там нашли противного лаврентьевцам? Определите, пожалуйста.

Курц определить не мог, он и бумажку-то забыл, помнил только впечатление. От холодного и упорного взгляда Романа Ивановича и оттого, что был пьян, — смутился, осекся. Растерянно улыбаясь, отступил, махнул рукой.

— Право, не знаю. В тонкостях не разберусь. Это дело метафизиков. На мой личный взгляд — лаврентьевщина столь же… то есть я хочу сказать — она опасна, нежелательна, революционна… Но это, конечно, между нами. Как политик — я тонок, слишком даже, а разбирать оттенки идейных верований…

— Я вас вполне понимаю, — сказала вдруг Литта очень серьезно. — Для вас, — подчеркнула она, — разницы пока нет.

Олег Карлович счел это за поддержку, возник, заговорил что-то любезное и путаное, обращаясь к Литте. Все встали. Гость заторопился.

— Еще раз спасибо, — усмехаясь, сказал Роман Иванович. — Будем вас поджидать. Авось обойдется. А отец Лаврентий — ничего себе, не без толку человек. Я к нему езжу часто.

— Неужели? — уже с порога удивился исправник. — Вот как, тем лучше. Право, я надеюсь, все уладится. Значит, что лаврентьевщина, что ро… только детальные различия? — засмеялся он.

— Я вас провожу.

Угрюмо Флорентий взял спички (фонарь в сенях), накинул полушубок, висевший у дверей, и вышел вслед за гостем.

Скоро зазвенели бубенцы на дворе и еще звенели, удаляясь, когда вернулся Флорентий.

Роман Иванович, темнее тучи, опять расхаживал по комнате.

Не торопясь, Литта встала из-за стола и, подойдя к Сменцеву, сказала:

— Это у вас был тактический прием? Все равно, вы не имели права говорить так про нас и про лаврентьевцев. Не имели права.

— Что? — в изумлении поглядел на нее Сменцев. — Что такое?

— Этого говорить было нельзя, даже в шутку, даже ради выгоды, — твердо повторила Литта, не опуская глаз. — Да и что за выгода — перед ним?

Сменцев пожал плечами, рассмеялся. Повернул в другой угол, но там встретился с упорным взором Флорентия.

— Роман, я думаю так же. Тоже не понимаю, зачем ты это сказал.

И от него Сменцев досадливо отмахнулся.

— Непонятлив стал. Поймешь.

Сделал еще несколько шагов по комнате, видимо занятый своими мыслями, потом раздраженно заговорил:

— Пора прекратить комедию. Да, все равно в конце концов, что мы, что лаврентьевцы какие-нибудь. Все равно. Карлушку-исправника нечего презирать: сообразительный. Барышне, — насмешливо он взглянул на Литту, — позволено романтикой питаться, а ты, Флорентий, не новичок, да и со мной много соли съел.

Он говорил отрывисто, раздраженно и больше, чем всегда. Говорил точно для себя.

— Я все это давно предвидел. Не программы нам обсуждать. Да и какие программы? Есть только один выбор, Карлушка прав: «прогресс или эксцесс». Я выбрал эксцесс, Курц и иже с ним — прогресс; вот мои противники. Я выбрал конец палки; таков я и мое дело. Палка о двух концах, они для меня равны, который ближе, за тот и ухвачусь.

— Говорите дальше, — прошептала Литта, бледнея.

— Что же дальше? Все просто. Это нелепое дело — пустяки, мы его с плеч спихнем, это случайность. Главное же — тянуть дальше на общих словах нельзя. По времени — нам необходимо определиться в известную сторону революционного движения; того, которое сейчас возможно. Лаврентьевцы грубы; но за ними сила большая. Ее можно использовать, с умом, конечно.

Литта невольно взглянула на Флорентия. Но тот сидел с опущенными глазами. Лицо было неподвижно и как будто спокойно. Роман Иванович остановился перед ним.

— Времени и так довольно потеряно. Ты много напутал. Тебе и поправлять. Сразу, конечно, всего не сделаешь, ну да позаймемся. Люди славные. Есть, которых ты определенно свихнул, так и черт с ними. Начни с Хрисанфа. Говори от моего имени. Ведь твердил, чтоб как можно общее составлять прокламации! Да ладно. Кстати, и легенды помогут. С монастырскими я говорил. Элемент положительно годный. Лаврентий не успеет испортить, зарвется, полетит, а они останутся.

Помолчал минуту.

— Так начинай с Хрисанфа. Геннадию я сам два слова шепну, он хоть желторот, а сейчас поможет. Кто, ты думаешь, у нас из безнадежно свихнувшихся?

Флорентий прокашлялся.

— Я, Роман, первый… Я сам из них.

— Ах, не до шуток. Литта, — обернулся он, — вы лучше пока не мешайтесь. Посмотрите сегодня с Флорентием, не осталось ли бумажек в переплетной. Уничтожьте лишние. А есть Варсисовы кое-какие — отличные. Куда нужно, туда и повернешь.

Литта покачала головой.

— Я не буду отбирать бумажек, Роман Иванович.

Он посмотрел на нее; в первый раз, кажется; провел рукой по лицу.

— Капризничаете? Как угодно. По правде сказать, теперь не до вас.

— Нет, до меня, — упрямо сказала Литта. — Мне очень важно понять, что происходит. Насколько вы серьезны, насколько в вас говорит раздражение, досада… почем я знаю?

— Ах, вы желаете дальше объясняться? Успеем.

И, улыбнувшись, как ни в чем не бывало, очень спокойный, он взял Литту за руку.

— Дорогая, я вас растревожил напрасно. Я думал, что вы глубже и проще понимаете дело и наших людей. Может быть, резко говорил, но… — он выпустил ее руку, — надо же, наконец, сказать… а сути это, конечно, не меняет.

Литта растерялась было от перемены тона, от его внезапного спокойствия. Но лишь на мгновение.

— Хорошо, поговорим после, — и она встала. — Теперь я пойду к себе. Фонарь в сенях, Флорентий?

Флорентий молча помог ей одеться, оделся сам, и они вышли.

Надо было перейти двор. Черный, острый ветер хлынул в лицо. С высоких сугробов сыпало мелким снегом, точно жгучим песком. Ни одна звезда не блестела вверху.

Кое-как дошли. Крыльцо не заперто. Боковым ходом, минуя настывшую залу, мимо библиотеки и комнатки, где спал Роман Иванович, пришли к лестнице — и наверх.

В комнате Литты, рядом с переплетной, тепло и светло. У стола — Ленуся Жукова, круглолицая хуторская девушка, сестра Миши. Она с удовольствием согласилась «походить за барыней», скоро сдружилась с Литтой и даже днем оставалась в «доме».

— Флорентий, подождите одну минуту, одну минуту!

Он покорно остановился в переплетной, в полушубке, как был, с фонарем.

Литта быстро разделась. Заглянула с порога в спальню, где Лена шила у стола.

— Ленуся, ты плакала? Что-нибудь случилось?

Лена подняла было голову. Но опять низко наклонила ее.

— Скажи, Ленуся, о чем? Флорентий, да спросите же ее!