Таковы разительные противоречия эпохи. Главенствовал же в нелегкой жизни тех лет не показной, не казенный, а из души идущий энтузиазм строителей новой жизни. Нынешним ужам от телепропаганды никогда не поверить в него, никогда не понять красоты соколиного взлета! И еще об одной запоминающейся особенности тех лет. Находясь среди взрослых, видя их обращение друг к другу, их манеру общения, я никогда ни при каких обстоятельствах не замечал ни чинопочитания, ни раболепия, ни заискивания перед вышестоящим должностным лицом. Спокойное и достойное равенство было естественным и обычным, идущим еще от большевистских традиций революционных лет. Так вели себя и Жлоба, и легендарный соратник Атарбекова, чекист с двумя темными ромбами в малиновых петлицах Папашенко, и даже Малкин, оставивший о себе черную память погубителя многих людей.

Теперь, обращаясь к жизни моих родителей в те годы, пересматривая старые любительские снимки сослуживцев-строителей, просто друзей семьи, я невольно мысленно озвучиваю строки моего покойного друга чудесного советского поэта Михаила Львова.

…Какие лица у людей И — старые,

И — молодые,

Без «голодания»

Худые…

Все — как светильники идей.

Десять лет возглавлял Краснодарский крайком ВКП(б) Петр Ианнуарьевич Селезнев. И за исключением военных лет мне все эти годы приходилось частенько видеть его выходящим на прогулку или садящимся в машину у ворот занимаемого им дома по ул. Чапаева, в половине квартала от родного моего двора. Говорилось об этом человеке не очень много. У меня осталось впечатление, что жизнь наша шла сама по себе, а он где‑то и как‑то на недоступных взорам высях «осуществлял руководство».

Один — единственный раз его появление перед людьми сопрягалось с величайшим подъемом чувств — это его выступление перед краснодарцами в мглистый, пахнущий гарью выжженных зданий день освобождения города от фашистов. Стоящий на превращенном в трибуну грузовике, в своей серой шинели, он олицетворял силу и радость победы, само чувство свободы, само возвращение нашей дорогой, родной нам советской жизни.

Пожалуй, мое отношение к П. И. Селезневу несколько обидчиво, ибо я сомневаюсь, прав ли был он, отказавшись от общегосударственного финансирования восстановительных работ в нашем городе, включенном в список как более пострадавших крупных культурных и промышленных центров страны. Я‑то видел, как вырастали из руин и пепла и как хорошели другие города! Правда, сравнивать наши разрушения не то что со Сталинградом, но и с Ростовом — на — Дону, и с Харьковом было бы несерьезно, но все‑таки город, потерявший все свои два — три десятка более — менее архитектурно — значимых зданий, выглядел ужасно. Стоит лишь взглянуть на фотографии 1943 года…

Настоящее, ускоренное и радостное преображение Краснодара началось с приходом в крайком в марте 1949 года Николая Григорьевича Игнатова. Ни в ком за всю историю Краснодарского края не воплощалось так полно народное представление о народном руководителе, как в нем. Он был не просто авторитетен, но был любим. А ведь, кажется, куда каким суровым и требовательным был этот человек! Дело не только в том, что и край, и, что важно для краснодарцев, столица края шагнули далеко вперед за какие‑то три с половиной года. Дело в том, что он сумел вовлечь во все начинания огромные массы людей, и вовлечь их так, что все мы чувствовали необходимость совершаемого и для всех и для каждого из нас. В конечном итоге, везде страна успешно залечивала раны войны, преображались города и села, росли новые предприятия, и своими успехами Краснодар никого бы тогда не удивил. И все‑таки было чему радоваться! Ликвидировались по всем улицам и дворам зловонные выгребные ямы, и город днями, а особенно ночами уже не благоухал гремящими по булыжным мостовым бочками ассенизационных обозов, расплескивающих свое содержимое на ухабах и ямах, уродующих проезжую часть большинства улиц. Кирпич тротуаров и булыжник дорог заливали асфальтом. Переносились и обновлялись трамвайные линии, и эта работа была общенародной, и венчали ее общегородские празднества, с угощениями, с выпивкой, с песнями! И, даже не верится, без происшествий, без ныне обязательных ЧП… По городу пошли троллейбусы, мостились окраины, выстраивались рядами светильники. После Николая Григорьевича его преемникам было уже значительно легче. Это как сдвинуть с места тяжелый состав: дальше вроде бы и само пошло. Хотя, конечно, не само. Помню улицу Красную во всю свою многокилометровую длину, превращенную в глубокую и широкую траншею. Это уже в другие годы другой организатор — председатель горисполкома Иван Федорович Бабичев, несмотря на обвинения в авантюризме и угрозы, пошел на такую реконструкцию подземных коммуникаций в самом центре города. И это был не риск, а строгий расчет и четкое его воплощение в жизнь, по дням, по часам, по графику… Где‑то в 50–е годы в центре города по улице Гоголя, между Октябрьской и Кирова, прекратила свое существование одна из примечательных екатеринодарских реликвий — огромная, даже в знойные лета не высыхающая лужа, с зеленой ряской и порой даже с лягушками.

И теперь, когда моя родимая ухоженная улица Шаумяна 40 Заказ 61

все больше приобретает черты Рашпилевской улицы моего детства (смотря по погоде, с лужами, грязью или пылью), я думаю, что ей не зря возвращено прежнее, известное только таким старожилам, как я, наименование…

С первым секретарем крайкома Виктором Максимовичем Сусловым мне уже пришлось общаться напрямую, и первая личная встреча с ним оказалась таковой, что я хорошо запомнил ее, тем более, что много раз по разным поводам мне приходилось рассказывать о ней. Где‑то в самом начале 1954 года, я, школьный учитель — словесник, около двух лет как принятый в партию, автор недавно увидевшей свет первой книжки стихов, был приглашен в малый зал крайкома КПСС на беседу первого секретаря с литераторами. Виктор Максимович Суслов по написанному тексту характеризовал состояние литературных дел на Кубани. И в заключительной части выступления повел речь о недостойном поведении ряда пишущих. Так, было сказано, что во всю пьет Андриан Васильевич Руммер — Иванников, Николай Георгиевич Винников сочиняет свои пьесы лежа на диване и с обязательной рюмашкой, что попивает и преуспевающий поэт Виталий Бакалдин… Потом пошли выступления. Андриан Васильевич Руммер не выступил. Этот больной глазами, огромный и сильный человек, действительно крепко выпивал. Он и кончил жизнь трагически — повесился, и мне, тогда уже руководителю писательской организации, пришлось в том же крайкоме хлопотать о достойных похоронах литератора, которому в свое время не раз писал сам Алексей Максимович Горький…

Но вернусь к тому памятному заседанию. Подошла очередь выступить Николаю Винникову. Он дельно и трезво говорил о проблемах театра и драматургии, в заключение подтвердил тот факт, что «пьесы сочиняет на тахте», но скрючившись в три погибели от боли в желудке от приступов язвы, и пьет даже не водку, а прописанный ему чистый спирт, запивая его картофельным соком. За Николаем Георгиевичем дали слово мне, и, обозрев нашу поэзию в качестве члена бюро писательской организации, курирующего стихотворчество, сказал о том, что для молодого коммуниста высокая честь обратить на себя внимание руководителя края. Остальное помню так, как будто вырезано на камне памяти: «Конечно, тяжело слышать обвинения от самого первого секретаря крайкома. Но я спокоен. Потому, что этого не могут сказать обо мне мои десятиклассники и мои десятиклассницы, мои девятиклассники и мои девятиклассницы. Этого не могут сказать их родители, что особенно дорого мне. Не мо гут сказать мои товарищи по работе — учителя…». И пошел на место.

В. М. Суслов тут же объявил перерыв на 10–15 минут. Но перерыв затянулся минут на 30–40. И первое, с чего начал Виктор Максимович, было глубокое извинение перед Николаем Георгиевичем Винниковым и «особенно перед молодым коммунистом и учителем Виталием Борисовичем…». Суслов даже фамилии моей не назвал, а дальше говорил о том, что сам получил урок, что руководитель должен не доверять тем, кто «подсовывает такого рода справки». Тут же предложил «открепить от партийной организации людей случайных, склочных, завистливых», а главное убрать секретаря парторганизации, тогдашнего корреспондента ТАСС, а потом, при