На лестнице, ведущей из холла в бар, с каким-то листком бумаги в руках, возникла жена Тараскина. Она была моложе Тараскина на полные тридцать лет, с юной легкой фигурой, юным свежим лицом, и во всем ее поведении еще сохранялась лихая юная фанаберия. Тараскин женился на ней совсем недавно, и поездка сюда, в Дом творчества, была у них чем-то вроде медового месяца.

— Сидят классики, наливаются коньяком, а даме не взяли! — со своей молодой, заносчивой улыбкой произнесла жена Тараскина, подходя к их столу. Взгляд ее упал на Лёнчика. — Ой, это же мне на стойке администрации сейчас для вас передали, — вскинула она руку с листком бумаги. — Телеграмма вам, Лёнчик. Спляшете?

— Ладно, еще плясать! — потянулся Лёнчик к листку в ее руке. У него сильно и жарко грохнуло сердце. Что такое могло быть в телеграмме?

Он разорвал склеивающий телеграмму бумажный поясок и раскрыл ее. Сердце бухало в опасении, что телеграмма окажется из Москвы, но телеграмма была с Урала, от сестры. Сестра извещала, что вчера после операции в больнице умерла мать. На послезавтра были назначены похороны.

— Вот я просто не знаю, что делать, подавать на них в суд? — спросила сестра.

Они сидели с Лёнчиком за столом на кухне родительской квартиры, он только что поговорил по телефону с Людой Труфановой — с нею в детстве жили на одной лестничной площадке, вот тут, в этом доме, пять дней назад Люда делала матери, доставленной в больницу на «скорой», срочную операцию по причине непроходимости кишечника. Операция прошла благополучно, мать уже стала поправляться, сестра ушла от нее из палаты в восемь вечера, попрощавшись до завтра, а в десять, как ей сообщили наутро, когда позвонила в справочную узнать о состоянии матери, мать уже была мертва. Ей после ухода сестры поставили капельницу, мать лежала и разговаривала с соседкой, раствор в баллоне стал заканчиваться, мать забеспокоилась, вызвала сигналом медсестру, но та все не появлялась. Раствор из баллона вытек до последней капли, мать жала и жала на сигнал, вызывая медсестру, и вдруг вскрикнула, рука ее, лежавшая на груди, взметнулась, упала, и больше мать не шевелилась и не произнесла ни звука. «Только вы никому ничего, о чем я вам рассказала не говорите, — попросила сестру соседка матери по палате. — А то мне еще здесь лежать». «Острая сердечная недостаточность» было написано в справке, которую получила сестра в больнице. О причине внезапной сердечной недостаточности в справке не сообщалось.

— Чтобы подавать в суд, нужны свидетели, — ответил на вопрос сестры Лёнчик. — Ты взяла у той соседки ее имя, адрес?

— Она мне не дала, — ответила, в свою очередь, ему сестра. — Имя, правда, я разузнала на посту, но… — сестра запнулась, — раз она не захотела назвать мне даже свое имя, то ведь и выпишется — ни в каком суде ничего не подтвердит.

— Конечно, не подтвердит, — входя на кухню, проговорил муж сестры. Необходимые дела по устройству похорон были завершены, оставалось протянуть время до завтрашнего дня, и он, терпеливо ожидая, когда жена с шурином наговорятся, бесцельно шатался по квартире. — Русские всегда боятся. У нас бы такое — тут же все пошли свидетелями, а русские — в сторонку-сторонку, чтобы им чего боком не вышло.

Он уже четверть века, как приехал тогда, перед самым уходом Лёнчика в армию, жил на Урале, но «у нас» — это все равно оставалось там, на Кавказе.

— Да ладно, у вас там, — отозвалась сестра. Видно было, что этому спору у них уже — те самые четверть века. — Как здесь, так и там. В одной стране живем.

— Так же? — рассердился зять. — Ничего не так же! — Однако никаких аргументов у него не имелось, и он предпочел свернуть их спор. — Не получится ничего с судом. Уголовное дело открыть — нужны основания. Есть они? Свидетельских показаний нет. По истории болезни выходит — не ставили ей капельницы. О каком суде речь?

Муж сестры сказал то, в чем Лёнчик боялся и не хотел признаться самому себе. Как, видимо, и сестра. Они с нею взглянули друг на друга — и оба все друг про друга поняли.

— Давайте, пожалуй, отправляйтесь к себе, — сказал Лёнчик сестре с мужем. — Пока доедете… скоро дело к ночи.

Он чувствовал облегчение от принятого негласно решения. Потому что оно позволяло ему сразу после похорон возвратиться в Юрмалу, не задерживаясь ни на день. Он улетел на похороны, ни о чем не известив жену, оставив дочь на попечении Кости и жены Тараскина, но что из них были за няньки?

Дверь за сестрой с мужем закрылась. Лёнчик вернулся в коридор, постоял там — и прошел в комнату, которая последние годы служила родителям спальней. Платяной шкаф, стол, два ободранных от времени венских стула, две стоящие рядом панцирные кровати с никелированными спинками — Боже, он увидел это только сейчас, как скудна была обстановка комнаты! Мать после смерти отца три года назад почему-то не убрала его кровать, так и спала рядом с пустой — почему? Сейчас это выглядело не как нежелание расставаться с прежней жизнью, а как постоянная готовность к той, другой жизни, в которую, опередив ее, ушел ее муж, отец ее детей.

Мистическое чувство присутствия отца с матерью рядом прошевелило Лёнчику волосы на голове, и он поспешно оставил комнату, плотно закрыв за собой дверь, вновь оказавшись в коридоре. Отсюда, из своего центра, пустая квартира ощущалась большой, просторной и оттого неуютной. В пору, когда жил здесь, она не казалась ни большой, ни маленькой, ни тесной, она вообще не была квартирой, она была домом, понятие размеров к которому было неприложимо.

Брат появился, когда окна подступающей ночью все гуще заливались лиловым. В квартиру вместе с ним втекло оглушительное водочное облако.

— О, ты один! — воскликнул брат, словно из-за того, что с Лёнчиком тут были сестра с мужем, он и отсутствовал. Они прошли на кухню, где до того Лёнчик пил чай из большой отцовской чашки, и брат тяжело плюхнулся на табурет у стола. — Проводим мамочку завтра, — сказал он. Из глаз у него потекли слезы, он сложил руки перед собой на столе и уткнулся в них лицом. — Проводим! Проводим! — глухо вырывалось из него.

Лёнчик по прилете видел его лишь мельком — брат впустил в квартиру, дал ключи от двери и ушел заливать где-то с друзьями утрату водкой. Он уже несколько раз лежал в ЛТП — лечебно-трудовом профилактории для алкоголиков, — университета, в котором учился на химическом факультете, так и не закончил, работал на каких-то случайных работах, нигде не задерживаясь надолго, с женой давно не жил, содержали его мать с отцом на свои пенсии, после смерти отца пенсия осталась одна. Сейчас он опять был без работы и, как ни коротка была их встреча утром, уже успел занять у Лёнчика денег.

— Может быть, выпьешь чаю? — проговорил Лёнчик, изводясь от идиотизма своего положения: сидеть и созерцать плачущего брата.

Стоны, вырывавшиеся из брата, оборвались, какое-то время он продолжал лежать на руках, потом медленно поднял голову.

— Что мне чай, — сказал он со страдающе. — Что такое чай?

— А водка? Что, самое то? — не удержался Лёнчик.

— Водка-то? — переспросил брат. — Водка — о! Выпил — и полетела душа в рай.

— А на утро после рая — похмелье. Ад так ад.

— О-о!.. — брат помахал перед собой указательным пальцем. — На этот ад есть опохмелочка. Хлоп стопарик — и где он, тот ад? Снова ангелы поют.

— Не против, я возьму? — чтобы уйти от возникшей по его вине водочной темы, показал Лёнчик на чашку, из которой пил. — Как память о папе.

— Да и еще чего возьми. — Брат покрутил головой в поисках вещи, которая могла бы быть памятью. — У меня здесь, — повел он рукой вокруг, — вон какое наследство. Хаза двухкомнатная. Что мне с ней делать?

— Как что делать? Жить. Живи.

Брат отрицательно помахал руками.

— На фиг мне одному столько метров? Был бы капитализм, частная собственность, эту загнал, однокомнатную купил, а на разницу бы!..

Он недоговорил, он просто не знал, что бы он на разницу, но такая мечтательность прозвучала в его голосе — словно бы он на эту разницу спутешествовал на Луну и вернулся обратно, отягощенный впечатлениями, каких на Земле нет ни у кого.