Вета приняла у Лёнчика авоську, оценила взглядом ее содержимое и одобрительно щелкнула пальцем по кувшинообразной бутылке-фьяске болгарского вина «Гамза».

— Вот это хорошо. А то твой товарищ знаешь что принес?

— Что? — принимаясь раздеваться, спросил Лёнчик.

— Спирт медицинский, — опередив Вету, горделиво отозвался Вика. — Что может быть лучше? Как нам завещал Сережка Есенин?

— Положим, Есенин завещал нам не это, — сказал Лёнчик.

— И не надо называть его «Сережка», — добавила Вета. — Есенин — большой русский поэт, а никто из нас на брудершафт с ним не пил.

— Больше Мандельштама? — с такой интонацией, как бы Вета была за него особо ответственна, вопросил Вика.

— Не надо сравнивать, — отрезала Вета. — Поэты — не монеты, чтобы определять их величину по номиналу на решке.

Лёнчик, нагнувшись, расшнуровывал ботинки. Вика произнес «Мандельштама», и пальцы у Лёнчика замерли, его всего внутри сотрясло — будто ударило током.

— Ты читал Мандельштама? — не выпрямляясь, снизу вверх воззрился он на Вику.

По лицу у Вики пробежала улыбка. Словно бы некоего тайного довольства.

— А вот, — указал он на Вету. — Просвещает. «Мы живем, под собою не чуя страны».

— Да, — кивнула Вета. — Я тут, пока ты гуляешь, Вику развлекаю. Вика, только ты ушел, почти сразу и объявился.

— Да, целых уже полчаса у вас кукую, — подтвердил Вика.

То, чего Лёнчик боялся, не решаясь признаться в том самому себе, произошло. Если бы он был дома, он бы не позволил Вете вытаскивать Мандельштама. Оставалось надеяться, что Вета не раскинула перед Викой веером остальной самиздат.

Однако едва они вошли к себе в комнату, Лёнчик увидел: его упование на Ветину трезвость было напрасным. На венском стуле, стоявшем перед тахтой, на которой они с Ветой расстилали на ночь свою постель, лежала целая горка самиздата. Здесь был и Гроссман, отрывок из его арестованного романа, и «Хроника текущих событий» на папиросной бумаге, стенограмма суда над Бродским, и Гумилев, и много чего еще.

За стеной, в соседней комнате раздался плач сына.

— Я сейчас, — бросила Вета, стремительно направляясь в соседнюю комнату.

Сыну скоро должен был исполниться год, недавно он пошел, но то и дело еще падал и иногда ударялся головой так, что некий невидимый кулак ударял под дых и тебя. Возможно, именно подобным образом приложился он к полу и сейчас. С ним там в другой комнате была Ветина мать, и бросаться туда не было никакой необходимости, но Лёнчик и сам едва удержался, чтобы не рвануть вместе с Ветой.

— С пацаном вашим я тоже уже познакомился, — сообщил Вика.

Лёнчик не понимал, что ответить, — в голове была пустота.

— Да, маловата квартирка, — нелепо ответил он в конце концов.

Они жили в квартире Ветиных родителей. Дом был недавней постройки, удобно расположен неподалеку от метро «Бауманская», но квартира крохотная, две комнатки — тринадцать и десять метров, — кухонька пять с половиной, тесно и четверым, а когда родился сын, стало вообще не повернуться. Родители Лёнчика собрали ему денег на первый взнос в кооператив, с рождением сына удалось встать в райисполкоме на очередь, точно на такую же квартирку, как у Ветиных родителей, и уже ездили смотрели на стройплощадку, где копер, трудолюбиво меча вверх-вниз по направляющим молот, с грохотом вбивал в землю сваи под фундамент…

Сын в другой комнате словно поперхнулся своим криком, громко всхлипнул и смолк, — это Вета дала ему грудь. Она все порывалась отнять его от груди, но сын протестовал, требуя материнского молока, и Вета никак не могла решиться лишить сына его младенческой радости.

— О! — вскинул палец Вика. — Успокоился.

Меня это заботит, я в ваших делах, можете на меня рассчитывать, означал его жест.

— Успокоился, — подтвердил Лёнчик. И спросил: — Так ты что в Москве? Что за дела?

— А с батей еду встречаться! — с восклицанием отозвался Вика.

— В Израиль? — уточнил Лёнчик, помня прежние Викины заявления.

Вика со значением отрицательно покачал головой:

— В Израиль — не так просто. У нас же с Израилем дипломатические отношения разорваны. В Италии встретимся. Поеду туда с делегацией, и батя туда приедет.

Обеденного стола у Лёнчика с Ветой в комнате не имелось, единственная плоскость, на которой можно устроить застолье — письменный стол. Для этого его нужно было расчистить: убрать лежавшие на нем стопками книги, тетради с лекциями, машинописные листы с его и Ветиными стихами, всякую мелочовку вроде пищащих резиновых игрушек сына — и распихивая все это туда и сюда, Лёнчик как бы естественным образом открыл у стола створку тумбы, снял со стула горку компромата по семидесятой статье Уголовного кодекса РСФСР и попытался засунуть ее внутрь, в ящик. Вика, однако, не позволил ему сделать этого.

— Ты что? — вскинулся он, забирая у Лёнчика из рук всю кучу. — Я еще не посмотрел хорошенько. — Огляделся и поместил кучу на тахту, в дальний ее угол. — Мешает здесь? Никому. Не ложитесь ведь еще?

— Нет, не ложимся, — пришлось ответить Лёнчику. Едва уловимое, но вместе с тем явное напряжение, вспыхнувшее между ними, требовало разрядки, и он добавил, указывая на бутылку «Гамзы» в авоське: — Кайфовать с тобой сейчас будем.

Кайфом, однако, даже не овеяло. Вета вернулась, помогла устроить стол, расселись вокруг, взяли стаканы в руки. Но чуда не произошло. Разговор не шел. Каждое слово звучало вымороченно, только о «Гамзе» — как пьется, как действует, какие у кого приключения связаны с нею — и получалось говорить ненатужно, только эта двухлитровая, похожая на кувшин бутылка и объединяла. Вета поднималась, уходила в соседнюю комнату, возвращалась, а они сидели — и все о «Гамзе», о «Гамзе», о «Гамзе». И еще о спирте, принесенном Викой. «Нет, а что, спиртяшки, что ли, не дернем?» — вопрошал время от времени Вика. Напрасно пригласил, напрасно, не нужно было, стучало в голове у Лёнчика.

— Ну и чего, диплом защитишь — кем будешь? — нашел наконец тему для разговора Вика. — В Союз писателей работать пойдешь? Лёнчик объяснял, что Союз писателей — не завод, не учреждение, там никто не работает — в привычном смысле слова, — туда нужно специально вступать, а для этого нужно выпустить книгу, а выпустить книгу, не будучи членом Союза, — целая проблема… — Так а на кой тогда ты в таком институте учился, — перебивал его Вика. Лёнчик с неохотой снова принимался объяснять, и Вика снова не понимал. — Так а в этом Союзе, вот ты, скажем, вступишь, зарплату платят? — интересовался он.

— Какая зарплата, никакой зарплаты, — отвечал Лёнчик.

— Как это без зарплаты, — не верил Вика, — заливаешь!

— Нет, почему «заливаешь», — вступила в разговор Вета, вернувшаяся из соседней комнаты в очередной раз. — Какая может быть зарплата у писателя? Книгу издал — получил гонорар. А между гонорарами — подрабатывай, как сумеешь.

Она как раз, закончив зимой институт, этим и занималась: брала в издательстве «Юридическая литература» корректуру и, таская с собой длинные серые листы по всей квартире, каждую свободную минуту вычитывала ее. Тексты были — пока поймешь смысл, свихнешься, другие, взяв было там корректуру, возвращали, не осилив и страницы, Вета тащила свою бечеву с упорством бурлака. Сам Лёнчик тоже, уже второй год, подрабатывал в разных редакциях внутренними рецензиями, очередь таких, как он, толклась возле каждой редакции, уходя в бесконечность, и заработок получался ничтожный, но вместе с Ветиным, да стипендия, которая ему пока полагалась, выходило если и не достаточно, то терпимо.

— Нет, так если без зарплаты, так как, — не мог понять и не мог остановиться Вика. — Так тогда на кой это нужно — быть поэтом?

Из прихожей донеслись звуки открывшейся входной двери, громкие голоса, — вернулся из своего КБ тесть, теща встречала его. Встречала вместе с внуком, слышно было, как он вплетает свои вскрики и агуканья в их разговор. Лёнчик с тоской посмотрел на фьяску с «Гамзой». Рубина в ней весьма убавилось, но и оставалось изрядно.