Евгений Евграфович напряженно глядит в зеркало заднего вида, стреляет глазами по сторонам — что за машины рядом, — и так продолжается все время, пока мы, следуя его указаниям, крутимся вокруг станции метро, едем по Богородскому шоссе вдоль парка, разворачиваемся, катим обратно, — чтобы, свернув на Сокольнический вал, в конце концов остановиться на обочине. Справа — чугунная решетка парка, слева — стремительно профукивающие мимо нас машины, никого и ничего вокруг, пустынно, безлюдно.

— Давайте ваши книги, что привезли, — говорит Евгений Евграфович.

Он принимает у меня пачки, которые я достаю из рюкзака, и быстрыми движениями рассовывает их по карманам — пиджака, пальто, брюк. Он делает это даже не быстро, а молниеносно, только ворочается на сиденье, чтоб было удобнее втолкнуть в карман очередную пачку.

— Все? — как-то недовольно спрашивает Евгений Евграфович, когда я перестаю выуживать из рюкзака перетянутые аптечной резинкой оливковые кирпичики.

— Все, — подтверждаю я, затягивая шнурком горловину рюкзака.

— Подбросьте до дома, — распоряжается он. — И обратно на работу не откажетесь?

— С удовольствием, Евгений Евграфович, — лгу я.

Исчезнув в подъезде, он появляется из него не более чем через пять минут. И когда садится обратно ко мне в машину, в нем нет уже и следа той тревожности, что совсем только что буквально раздирала его, он легок, по лицу его бродит улыбка.

— Спасибо, что подвозите, Леонид Михайлыч, — говорит он, устроившись на сиденье, — сама благодушная учтивость и вежливость. — А то метро… ох не люблю метро! Какие лица, ай, какие лица! Сердце не выдерживает смотреть на эти лица.

Я не сразу понимаю его, и он объясняет:

— Печать несчастной жизни. Такая неизгладимая, такая суровая печать!

Мы едем довольно долго, раза два затыкаясь в пробках, но Евгений Евграфович не проявляет ни малейшего нетерпения, ведет светский треп, мне, к моему удовольствию, только время от времени приходится вставлять реплики.

— А откуда вы, Леонид Михайлыч, знакомы с Дмитрием Константиновичем? — все в той же манере трепа неожиданно спрашивает он.

Судя по всему, «Дмитрий Константинович» — лицо, не требующее каких-либо дополнительных определений. Я лихорадочно принимаюсь шарить в памяти, пытаясь вытащить из нее, с кем в жизни у меня сопрягается это имя, но так мне ничего и не удается нашарить и приходится предать себя позору.

— Кто такой Дмитрий Константинович? — спрашиваю я.

— Дмитрий Константинович?! — ответно восклицает Евгений Евграфович.

О, какое презрение и возмущение звучат в его голосе!

Он прав в своих чувствах. Уж если тебя допустили в стаю, пусть только ходить сбоку и подбирать остатки от трапезы, ты должен различать ее выдающихся членов и по стати, и по окрасу, и по запаху.

«Дмитрий Константинович», удается мне наконец вырвать из Евгения Евграфовича, — это не кто другой, как Жёлудев.

— Откуда вам известно, что мы знакомы? — ответно спрашиваю я.

— Не все ли равно откуда, — отзывается Евгений Евграфович.

— В армии вместе служили, — говорю я.

Евгений Евграфович присвистывает:

— Тю-ю! Дмитрий Константинович служил срочную! — После чего умолкает. И молчит едва не минуту. — Я надеюсь, вы ничего не говорили ему о наших отношениях? — прерывает он затем свое молчание. — Не вообще об отношениях, а о тонкостях.

«Тонкостях» он произносит совсем по-другому, чем все предыдущее, — он словно бы истончает слово, лишает веса, делает его едва заметным, как едва заметна для глаза висящая в воздухе паутинка.

— Помилуй Бог! — отзываюсь я, делая одновременно для себя вывод, что Жёлудев о гешефте Евгения Евграфовича, вероятней всего — ни сном ни духом.

— Правильно, — голос Евгения Евграфовича обретает силу и полнозвучность. — Это дело только между нами.

Уже когда мы подъезжаем к Манежной площади и я приглядываюсь к забитым машинами обочинам, чтобы остановиться, Евгений Евграфович говорит:

— Да, Леонид Михайлыч, и вот еще что. Гремучина вам позвонит. Ну, Маргарита.

— И? — заранее напрягаясь, отзываюсь я.

— Надо будет ей заплатить. — Безоговорочная твердость, с которой он произносит это, свидетельствует, что мне делается предложение, от которого нельзя отказаться. — Она одну работу для нас делала… в общем, вы поняли, да?

— Сколько? — с солдатской исполнительностью спрашиваю я.

— Ну-у… — он явно не знает, какую сумму назвать. — Да сколько получится.

— Тысячу? — называю я цифру, опуститься ниже которой, вероятней всего, непозволительно.

— Да, тысячу, — соглашается Евгений Евграфович.

Делает он это с такой откровенной барственной снисходительностью, словно прямодушно и без стеснения признается: не делала она для них никакой работы. Как почти наверняка не делала и в прошлый раз. Ни реальной, ни показушной. Просто у корыта с хлебовом есть места ближе к нему и места подальше. Понятно, что мое место далеко не самое близкое, но ее — еще более отдаленное.

— Договорились, — с той же солдатской исполнительностью говорю я Евгению Евграфовичу.

Подъехать к тротуару невозможно — все занято припаркованными машинами, — я высаживаю Евгения Евграфовича едва не на ходу, он захлопывает дверцу, и я тут же даю газ. Ну вот, все, теперь наконец на два дня я принадлежу себе. Домой, домой! Отсидеться, отлежаться, отоспаться, почитать книжки с журналами — и заняться своими делами. Нужно встретиться с записанной мною в подруги Евдокии дочкой, подкинуть ей несколько франклинов на ее молодую жизнь, нужно прорваться через жену — повидаться с сыном. Нужно выкупить путевки в турфирме и предстать наконец перед Балеруньей героем.

Дома между тем меня уже поджидает Гремучина. Ну, не натурально — сидит на кухне и пьет с Костей Пенязем мой кофе, а всего лишь в виде Костиного сообщения, что звонила мне уже несколько раз, будет звонить еще и просит встречно позвонить меня.

— По-моему, она к тебе глубоко неравнодушна, — подначивает меня Костя. — Ленечкой тебя все время и Ленечкой. У вас с ней, будь честным, что, роман?

— Роман, и еще какой, — отвечаю я.

— Да она же лесбиянка! — восклицает Костя.

— Не наговаривай на девушку, — заступаюсь я за Гремучину.

Я заканчиваю разоблачаться, переобуваюсь в тапочки, и он отправляется на кухню, щелкает там выключателем чайника — вскипятить мне воду для чая. Мы с ним сейчас, если бы кто мог посмотреть на нас со стороны, сами, наверное, напоминаем гей-семью.

Впрочем, только напоминаем. Квартира еще полна недавнего присутствия женщины — это в подметенных полах, особом порядке в комнате и на кухне, который я мгновенно засекаю из прихожей в раскрытые двери, а самая прихожая наполнена запахом ее духов, которыми она, должно быть, пользовалась перед уходом. Судя по запаху духов, женщина у Кости новая, — вот у кого бесконечные романы, это у самого Кости. И он в нынешний приезд ведет себя так, будто собрался жить здесь у меня и жить, забыв о своем новом отечестве на западе. Против чего у меня никаких возражений. Мне так тепло от его присутствия рядом, что я готов терпеливо сносить любые неудобства.

— И что она звонила, что-нибудь сказала? — спрашиваю я, проходя следом за ним на кухню, хотя прекрасно знаю, что за причина, по которой она звонила.

— Полна высокой таинственности, — подавая на стол чашки, отзывается Костя.

Я не успеваю, говоря языком ушедших времен, откушать и чашки чая, телефон звонит — и это оказывается она, госпожа феминистка.

— Ну наконец-то! — восклицает Гремучина. — Где тебя носит? И мог бы мне перезвонить, раз пришел. Нам с тобой нужно встретиться. Я знаю, у тебя для меня новость.

Кошка не намерена разводить церемонии с пойманной птичкой, не для того она охотилась, чтобы птичке остаться живой-невредимой.

— Да, действительно, есть новость. — Я, однако, вполне готов к кошачьим когтям, они мне не страшны, я знаю, как из них вывернуться. — Давай встретимся.

— Давай прямо сегодня. — Кошке не терпится схряпать свою добычу. — Что откладывать? Час еще не поздний. Где ты хочешь встретиться?