Пятнадцать суток гауптвахты — это было на всю катушку. Больше согласно Устава внутренней и гарнизонной службы дать не мог никто. Даже министр обороны.

Есть пятнадцать суток гауптвахты, следовало ответить Афанасьеву, после чего Портнов отправил бы его обратно в строй, и гроза откатилась бы за горизонт окончательно. Но Афанасьева, должно быть, переклинило. Вместо того чтобы покорно принять объявленное наказание, он вдруг, мрачно глядя в пространство перед собой, произнес:

— При чем здесь вообще я? Я виноват, что магнитофоны рвут? И клея нет. А этим ацетоном… Мне благодарность нужно объявить, а не гауптвахту.

— Отставить, рядовой Афанасьев! — гроза от горизонта мгновенно вернулась обратно, сверкнуло и громыхнуло так, что в глазах встала тьма и заложило до глухоты уши. — Вы что себе позволяете? Понимаете, что несете?!

— Я все понимаю, это вы ничего не понимаете, — с прежней мрачностью проговорил Афанасьев.

Он вообще и в повседневной жизни был таким угрюмоватым, весь обращенный внутрь себя, ни с кем особо не сближался, как бы говоря своим видом: я сам по себе, не трогайте меня, когда надо будет, я к вам обращусь.

— Та-ак, — протянул Портнов. — Пререкаетесь! Вы понимаете, что вам грозит за пререкания, рядовой Афанасьев?

Теперь Афанасьев не ответил. Стоял, смотрел, словно перед ним была не пустота, воздушное пространство, не имеющее в себе опоры глазу, а что-то совершенно отчетливое для его взгляда, и то, что видел, не видимое больше никем, велело ему молчать.

— Я вам приказываю отвечать, рядовой Афанасьев! — неожиданно спокойным голосом, даже с некой умиротворенностью произнес Портнов — бушевавшая гроза враз стихла, небо прояснилось, ударило пронзительными лучами солнце.

— Что мне отвечать? — немного помолчав, уронил на этот раз Афанасьев.

— То, что вы должны отвечать согласно Устава, рядовой Афанасьев!

— Не знаю, что я должен отвечать согласно Устава, — сказал Афанасьев.

— Прекрасно, — проговорил Портнов. В голосе его было все то же ясное небо, солнце, послегрозовые покой и нега. — Сейчас вы, рядовой Афанасьев, в присутствии десятков свидетелей отказались выполнить приказ командира роты: ответить положенным образом на объявление вам наказания. За невыполнение приказа пойдете в дисбат. Становитесь в строй!

Афанасьев стоял и не трогался с места. Лёнчик видел: он уже обо всем жалеет. Он жалеет и готов произнести нужные слова, готов отправиться на гауптвахту, но поздно, все!

— Становитесь в строй! — повторил майор Портнов.

Афанасьев, смотрел на него Лёнчик, сделал над собой усилие и шагнул вперед. Первая шеренга расступилась, пропустила его, и Афанасьев растворился в строю.

— Товарищ старшина! — посмотрел командир роты на Кутнера во главе строя. — Ведите роту на прогулку.

Комсомольское собрание было назначено сразу после ужина. Собирали на него все подразделение до последнего человека. Что было совсем не простым делом: до трети роты всегда находилось на боевом дежурстве, с постов людей так просто не снимешь, и командиры взводов договаривались специально со взводными из других подразделений — чтобы те выделили на время собрания подмену.

Комсоргом роты нынешний год был Альгис Жунас. Он еще три дня назад, когда Афанасьев только вернулся с губы, позвал Лёнчика в свободные полчаса после обеда пойти прогуляться по морозцу и, только отошли от казармы, сообщил Лёнчику, что Портнов ничего не забыл и приказал готовить комсомольское собрание — исключать Афанасьева из комсомола. Оформлять документы для отправки в дисбат на комсомольца было не положено, его следовало сначала исключить из комсомола, и после этого препятствий для направления дела в военную прокуратуру, чтобы впаяли срок в дисплинарном батальоне, не оставалось.

Понимаешь, со своим мягким литовским акцентом жарко говорил Жунас Лёнчику, скрипя снегом по ногами, если мы его не исключим, значит, и в дисбат его отправить будет невозможно! Значит, надо столковаться и всем проголосовать против исключения! Во всяком случае, чтоб больше половины, тогда исключение не состоится. Как ты, согласен? Если половина подразделения против проголосует, что Портнов с нами со всеми сделает? Да, если половина роты — ничего он не сделает, согласился Лёнчик. День стоял ясный, солнечно-весенний, несмотря на середину февраля, контуры строений, голых деревьев вокруг, зеленой щетины леса за пределами части — все было словно прорисовано тонким, сильным грифелем, десятиградусный мороз приятно студил и жег щеки, и в морозном звуке скрипящего снега тоже было что-то ясное, резкое, грифельное; собрание, исключающее из комсомола твоего товарища по призыву, ожидающий его дисциплинарный батальон — все казалось из этого дня нереальным, невозможным, невзаправдашным.

Лёнчик с Альгисом определили, кто с кем говорит, условились во всем отчитываться друг перед другом, и все эти три дня превратились в одно приготовление к собранию — чтобы спасти Афанасьева, хотя Афанасьев о том и не подозревал. Он сам ни с кем ни о чем не говорил, только ходил еще мрачнее, чем в тот несчастливый день, когда выудил с магнитофонной ленты сигнал «minimize», и держался от всех отдельно, словно судьба его уже была решена и он готовился, когда настанет время, принять ее.

Лёнчик взял на себя разговор со своими бывшими друзьями Андрюхой Логиновым, Женькой Синицыным, Левой Лерманом, со всеми замкомвзводами. И все в один голос соглашались: нужно спасти Серегу, да последними суками будем, если не спасем, и обещали проголосовать против исключения.

То, что с Жёлудевым будет говорить он, Лёнчик, с Жунасом даже не обсуждали. Кому еще было говорить. Конечно, ему.

Кошачьи глаза Жёлудева, когда слушал Лёнчика, смеялись с такой откровенной иронией, что Лёнчик помимо воли потерялся, запутался в своей речи и смолк.

— Ты что? — спросил он Жёлудева.

— Лёнчик, Лёнчик, — протянул Жёлудев. — Что ты так раздухарился? Кто тебе Афанасьев? Земляки вы с ним, да?

— При чем тут земляки? — Лёнчика всегда выводила из себя эта армейская привычка объяснять симпатии-антипатии и причины поступков землячеством. Никогда они с Афанасьевым не были близки, служили в разных взводах, дежурили на разных постах, спали в разных концах казармы.

— Как при чем земляки, — отозвался Жёлудев. — А что ты тогда так за него? Какой у тебя интерес?

— Да какой интерес, — Лёнчик не понимал Жёлудева. — Спасти человека! Каждый на его месте мог оказаться.

— Не каждый на его месте стал бы так залупаться. Кто его заставлял? Сам подставился.

— Подставился, конечно, — вынужден был согласиться Лёнчик. — Но что ж из того, не в дисбат же идти из-за глупости. — Он решил взять быка за рога: — В общем, какой бы давеж ни был, нужно проголосовать «против». Понял, да?

— Понял, Лёнчик, понял.

Жёлудев со всею очевидностью подтверждал лишь свое понимание сказанного Лёнчиком, но согласия проголосовать «против» в его подтверждении не было.

Что-то вроде чувства потрясения пронзило Лёнчика.

— Что же, — сказал он, — все проголосуют «против», а ты «за»?

Теперь Жёлудев насмешливо прищурился.

— А вот погляди, все проголосуют «за», а не «против». И ты тоже. Видел я у себя в Школе, как это происходит.

— Это там, в вашей Школе, — гневно ответил Лёнчик.

— А вот посмотрим, — все с тем же насмешливым прищуром проговорил Жёлудев.

На том их разговор и закончился.

Накануне собрания майор Портнов собрал весь сержантский состав роты у себя в канцелярии. Присутствовал еще замполит, капитан Правдин, но он сидел рядом с командиром роты и молчал. Начал Портнов с того, что показал свою осведомленность о ведущейся подготовке к собранию:

— До меня дошли слухи, что в роте готовится крупная идеологическая провокация: кое-кто, — тут он посмотрел на Жунаса, на Лёнчика, однако и другим достался его взгляд, — хочет ослабить дисциплину во вверенном мне подразделении. Пусть эти личности, — теперь он сильно ударил раскрытой ладонью по столу перед собой, — знают, что если будут упорствовать в своих намерениях, им придется крупно пожалеть о том!