Через десяток минут стратегическая авиация округа, дежурившая в пятиминутной готовности к взлету на военных аэродромах, с такими же ядерными бомбами на борту, как у самолетов Британского авиакомандования, поднялась в воздух и пошла набирать высоту, чтобы лечь на боевой курс. Сургуч на секретных пакетах с целями бомбардировки был сломан, пакеты вскрыты. Однако спустя еще десяток минут авиация получила приказ садиться: стоявшая в Пушкине часть КГБ, дублирующая работу их части, прохождения страшного сигнала не подтвердила.

Обо всем этом, впрочем, стало известно только на следующий день. Утром, когда рота, высыпав из казармы и вея в морозный воздух клубами пара изо рта, строилась неподалеку от КПП на завтрак, к воротам части хищно подкатили две черные «Волги». Из будки КПП на улицу опрометью вывалился ефрейтор с повязкой дежурного по КПП на рукаве, бросился открывать ворота, а следом за ним сгремел вниз по крыльцу дежурный по части с капитанскими погонами и — ефрейтор еще разводил в стороны створки — вытянулся перед воротами, отдавая честь, по стойке «смирно».

В «Волгах», как выяснилось вскоре, прибыли сам начальник разведотдела, его заместители и другие высокие чины из штаба округа. Афанасьева сняли с дежурства, не дав досидеть полчаса до окончания смены, и в штабе части он предстал перед таким количеством больших звезд — столь густого скопления их за два предыдущие года службы видеть ему не доводилось.

Лёнчик заступил дежурить на своем посту сразу после завтрака. Его смена была следующей за той, в которой дежурил Афанасьев. Постом назывался большой, широкий стол с тремя громоздящимися на нем мощными приемниками, способными выловить из эфира самый слабенький сигнал. На приставном столике сбоку стояла туша девяностокилограммового пятискоростного магнитофона, на который полагалось записывать все перехваченные шифрограммы, чтобы потом на уменьшенной скорости проверить правильность услышанных сигналов. Стол Лёнчика располагался напротив стола Афанасьева — через проход, и, когда подошел к своему посту, он увидел, что на посту Афанасьева шуруют двое неизвестных майоров — на головах у них наушники, и они щелкают тумблерами магнитофона.

К обеду все прояснилось. Дело, оказывается, было в порвавшейся пленке. Моторы магнитофона, крутившие бобины, брали с места так резко, что пленка рвалась постоянно. Склеивать ее полагалось специальным клеем, но никто этого клея в глаза никогда не видел, и склеивали ацетоном. Пленка коробилась, расползалась под пальцами, склеивать ее приходилось по пять-шесть раз, обрезая концы ножницами, пленка укорачивалась, и морзянка, что была тут записана, бесследно исчезала. Именно это у Афанасьева и произошло. Какие-то точки-тире пропали, и вместо переданного слова, а может, двух, у него получился «minimize».

Над Афанасьевым ржали даже салаги, еще толком и не дежурившие самостоятельно. «Афоня, ты дал! Стратегическую авицию в воздух поднял! Чуть войну с Америкой не начал!» Афанасьев вначале отшучивался, но мало-помалу стал смурнеть, огрызаться. Хорошему настроению у него взяться было неоткуда — расплата за бомбардировщики в небе обещала быть нехилой.

Лёнчик в это время дежурил, сидел в наушниках, следя за американскими подлодками с ядерными ракетами «Поларис» на борту в Атлантическом океане, и узнал о веселье в казарме позднее из пересказов. Однако известие о причине появления сигнала «minimize» просочилось на посты в техздание тотчас, как истекло из штаба, и позубоскалили над отсутствующим Афанасьевым от души. Жёлудев, при всей своей склонности к насмешничеству, зубоскалил не особенно, но вид у него был — истинно именинника.

— Видишь, что значит КГБ?! — сказал он Лёнчику, придя к нему из телетайпного зала, где было его рабочее место. — Сработали ребята как надо! Не проходило сигнала — значит, не проходило. КГБ — это КГБ.

— Да при чем здесь КГБ? — в Лёнчике взыграла обида за свою часть, которая носила гордое название «спецназ». — Просто уж так сошлось — пленка на таком месте порвалась.

— А у них не порвалась.

— Пленка у всех рвется. И если б еще клей был нормальный.

— А вот у них, я уверен, и клей есть.

— С чего это он у них есть? — Лёнчику не хотелось сдаваться.

— А потому что КГБ, — довольно посмеиваясь, ответил Жёлудев.

Когда ранним вечером после смены Лёнчик вернулся в казарму, Афанасьев ходил уже с таким черным лицом — к нему было страшновато приближаться. С двумя фазанами-второгодками, которые провели сутки в карауле, ничего толком не знали, однако слышали звон и пожелали вложить персты в рану, он едва не подрался, еле их развели. Воздух был пропитан предощущением грозы. Оно все усиливалось, сгущалось, — и гроза разразилась.

Она разразилась на вечернем построении. В том, что это произойдет именно на нем, Лёнчику стало ясно, когда незадолго до построения, проходя мимо канцелярии, в приоткрытую дверь он увидел, что она полна: и замполит Правдин, и все командиры взводов, и зампотех Лисицын, а главное, сам майор Портнов — все ротное начальство до последнего человека. Майор Портнов за те два с лишним года, что Лёнчик отслужил в роте, приходил на вечернее построение считаное число раз, а чтобы весь командный состав роты — такого вообще никогда не случалось.

Рота, строиться на вечернюю прогулку, крикнул дежурный.

Кутнер, вместо того чтобы, как обычно, ждать перед строем доклад дежурного, что рота построена, сам встал в строй. А перед строем, выйдя из канцелярии, выстроился в шеренгу весь командный состав во главе с Портновым. И команду «Равняйсь! Смирна-а!» отдал вместо дежурного замполит Правдин.

Вольно, разрешил Портнов. «Рота, вольно!» — отдал команду Правдин.

Медленно, словно пересчитывая стоящих в строю, Портнов прошелся взглядом по каждому. И хотя вроде бы Лёнчику ничего не грозило, ему стало не по себе от взгляда Портнова: по-рачьи красные, словно воспаленные глаза командира роты обещали такую грозу — позавидуешь тем, кто ушел в ночь на смену и сидел сейчас на постах. Смятые в туго перевитую веревку губы майора были сжаты так — казалось, треснут от напряжения.

Но они не треснули, они наконец разомкнулись. И с небес на землю рухнули огненные стрелы:

— Всем известно, какой позор обрушился сегодня на наше подразделение?! Позор на всю часть! Позор на весь разведотдел! На весь округ! Сам начальник отдела прибыл разбираться! Стратегическую авиацию в воздух поднять, на каждом бомбардировщике по несколько ядерных зарядов — это вы дырявыми башками своими соображаете, что такое?! Ядерная война! Мы их, они нас, от нас бы с вами уже один пепел веял! От всех! — майор смолк, свив губы прежней бечевкой, но тут же эта бечевка снова пришла в движение: — Кто служит в моем подразделении третий и второй год, тот меня знает! Кто первый год, тому предстоит. У меня спуску не будет! Разболтались! Бардак в подразделении! И если б еще служащий первого года! Нет, старослужащий! Какой пример молодым?! Вам рубежи Родины доверили защищать, такую дорогую аппаратуру в руки дали, лучшие умы страны ее создавали, и что?! Поподнимали уважаемых людей среди ночи с постелей! Будете теперь, старые, молодые — все, каждую свободную минуту в учебных комнатах сидеть, заново свой класс подтверждать! Пахать будете день и ночь! День и ночь! — он вновь смолк, словно задохнувшись от клокотавшего в нем гнева. А когда продолжил, раскаты грома и молнии в его голосе словно отодвинулись к горизонту, оставив над головой хлещущий изо всей силы ливень: — Благодарите за это вашего товарища. Товарищ постарался. Ножницами решил поработать… портной. Рота, равняйсь! Смирна-а! — отдал команду Портнов. И когда строй, мгновенно подобравшись, застыл в напряженной неподвижности, приказал: — Рядовой Афанасьев, выйти из строя!

Афанасьев со своим черным, обуглившимся лицом сделал из строя два шага, повернулся к строю и застыл. Портнов поднес руку с вытянутыми сомкнутыми пальцами к виску:

— Рядовой Афанасьев, от имени начальника разведотдела округа объявляю вам пятнадцать суток гауптвахты!