— А ты гвозди скоренько отнеси и возвращайся, — посоветовала Олеся.

— Одному ему на болоте страшно, — насупился Санько.

— Выдумал! Он ничего не боится! — вступился Гриша за дедушку. — Беги!

— Ладно! Посмотрю, — ответил Санько.

Высунув голову в окошечко, Сюсько проводил взглядом ребят. А когда оба скрылись в ночной тьме, захлопнул окошко, запер кассу и побежал к речке, где стояла его легкая новенькая лодка.

Санько медленно шел домой и раздумывал, идти ему на танцы или нет. И мысленно представил постоянную картину: он стоит в одиночестве возле танцплощадки, обняв березку и, до боли напрягая шею, следит за Зосей. Ее белое платье раздувается зонтом, мелькают оголенные выше локтей руки, сверкают бусы на тонкой шее. Вальс с Иваном Параныцей, танго с Митькой Дубовиком, фокстрот с Федькой. Саньку обещана полька. И он терпеливо ждет.

Наконец его очередь. Санько сгорает, когда прикасается к Зосе. Голова кружится. Он не смеет глянуть Зосе в глаза даже мельком. Уши, он это явно чувствует, пылают, и ноги тяжелеют, как разбухшие в воде осиновые колоды. И весь он становится неуклюжим, мешковатым, самому себе ненавистным. Надо танцевать легко, свободно, смотреть ей в лицо, улыбаться, болтать, как другие. Но все идет не так, как хочется. Кружится он тяжело, неловко. И не он ее ведет, а она его тащит по кругу. Танец длится, как кошмар. Но вот полька кончилась. Зося поворачивается на одной ноге и, улыбнувшись, говорит:

— Сань, ты танцуй еще с кем-нибудь, а я обещала Феде вальс. Хорошо?

И уходит, затерявшись в шумной, веселой толпе, освещенной чуть помигивающими электролампами, развешанными между деревьями.

Санько долго стоит в тени под березой и удивляется, что другие ребята даже с Зосей танцуют запросто, легко и свободно, как со всеми прочими. Неужели она им кажется такой же, как и все другие девчата?

Сердце гложет обида: ты так хорошо о ней думаешь, а сам ты для нее ничто. Видишь, ей все равно, с кем танцевать. Но с другими лучше. Особенно с агрономом. Третий раз уже идет с ним в этот вечер. Как же, образование!

Какие-то девушки заговаривают с Саньком, но он отходит от них, не сказав ни слова.

Что ему они, когда Зося танцует с другими, говорит с другими, улыбается, светит глазами другим.

Разбитый, угнетенный, Санько один бредет домой. Только луна сочувствует ему. Большая, тяжелая, она устало и понимающе смотрит на парня, одиноко бредущего по спящему селу.

…Санько очнулся от раздумий почти возле дома и решил не ходить на танцы. Не заходя домой, где все уже спали, он побежал к речке, взял в сарайчике торбочку с гвоздями и с разбега вскочил в лодку, ожидавшую его в камышах.

Упираясь веслом в дно Мутвицы, неглубокого притока Стохода, Санько быстро погнал лодку, ловко заворачивая на крутых изгибах речушки. Вода за кормой ворчала, как раздразненные щенята.

Санько улетел мыслями далеко вперед, в те времена, когда все болота Полесья превратятся в луга и нивы, а мелких речушек вовсе не станет. Все они будут углублены и выпрямлены. Появится много новых рек и каналов. По всем направлениям пойдут пароходы, катера и баржи. И тогда Санько переучится на капитана, а лучше всего на машиниста парохода. Конечно же, на машиниста, потому что машинист — это душа корабля. Вот хотя бы и на экскаваторе. Чем плохо машинисту? Вся жизнь корабля зависит от него. Он хозяин каждого винтика, каждой гаечки…

На болото ночь спустилась всеми своими туманами. В двух метрах от берега ничего не видно. Лодка идет сквозь сплошную серую мглу.

— Эй, кто там? — Санько приподнял весло, прислушался.

Кто-то плыл по другому, параллельному рукаву речки. Но лодки не видно было за кустами ольхи, окутанными туманом. Только по всплеску воды можно было догадаться, что та лодка плывет в сторону села.

— Дедушка, вы?

В ответ чаще заплескалась вода.

«Кто ж это? Может, сам механик наведывался к экскаватору? — подумал Санько. — Но почему он молчит?»

Последний поворот. Со стороны экскаватора тянет дымком. Видно, дед Конон еще только ужин готовит. Выскочив на берег, Санько окликнул дедушку. Но ответа не было. Подбежав к потухающему костру, увидел уткнувшегося в землю старика. В руке его торчала деревянная ложка, которой он обычно помешивал в котле. Шапка на голове была залита кровью. Санько приподнял старика, и тот глухо застонал.

Сорвав с себя рубашку, Санько туго завязал ею голову деда. Перевернул его навзничь, чтоб легче было дышать.

— Кто вас? Чем вас ударили? — спрашивал Санько. — Сейчас, дедушка, я побегу за доктором.

…А в полночь жители Морочны стояли на площади, по четырем сторонам которой ярко горели костры-сигналы для санитарного самолета.

Конон Захарович был ранен серьезно. Главврач Морочанской больницы хирург опытный, но он не решился делать такую сложную операцию и вызвал консультанта из областной клиники.

Прибытие профессора на самолете ради спасения жизни какого-то сторожа был настолько знаменательным событием, что никто в селе так и не ушел спать до самого утра.

И утром, когда хирург улетел, мужики расходились, цокая языками:

— Прохвэсора вызвалы! Ты подумай! За ради якогось шкарбуна — прохвэсора вызвалы…

Гриша сидел в маленькой, разгороженной прилавком конторке сапожной мастерской. Он принес в починку старый кожаный портфель Никодима Сергеевича, уезжавшего в отпуск. Мастер пообещал сейчас же прострочить разлезавшийся по швам портфель.

— Как там Конон Захарович, выздоравливает? — спросил Егор Погорелец, которого дед Конон оставил вместо себя старшим мастером.

— Самое страшное теперь позади, — ответил Гриша и снова задумался о своем.

Юношу беспокоил вопрос: кем быть? Никодим Сергеевич уезжал в Ровно, чтобы добиться приема Гриши в училище. Но Гриша не верит, что его примут, и боится, что на экзамены вызовут как раз в тот момент, когда в Морочну придет второй экскаватор, на который он надеется попасть «доктором». Вдруг провалишься на экзамене по музыке и экскаватор прозеваешь? Да и за деда он теперь боялся.

Никодим Сергеевич и не подозревал, какая борьба идет в душе ученика. А между тем Гриша все больше настраивался на то, чтобы отказаться от поездки в город. На скрипке он уже свободно играл по нотам. Теперь только побольше играть, набивать руку. Он уже известен всему району как лучший музыкант. Чего еще?

«Вот отнесу портфель, все скажу и убегу. Сразу же убегу, а то уговорит. Он такой…» — думал Гриша о Никодиме Сергеевиче.

В конторку вошла веселая, разговорчивая Ганночка. За нею влетел Сюсько. Громко поздоровавшись, Савка подсел к Грише и начал рассказывать о только что привезенном новом фильме. Гриша почти не слушал его.

— А как скоро люди привыкли к кожаной обувке! — кивнул Сюсько на Ганночку, — Раньше даже по праздникам ходили в постолах, а теперь и в будень — ботинки.

— Ни разу не обувала постолы, как вернулась в Морочну из Варшавы, — высокомерно заявила Ганночка.

— А тебе что, досадно? — покосился Гриша на Сюсько. — Сам-то ты и при панах…

— У меня были батьковы. Я их только по большим праздникам обувал. — Да я что ж… Я ничего… Я так только… что все это хорошо. И просто вспомнил, что раньше дед твой был один сапожник на весь район, а теперь целую мастерскую построили.

Грише надоела болтовня Савки, и он отошел и стал смотреть за прилавок, где кучей лежали сапоги и ботинки, на подошвах которых мелом были написаны номера.

Вдруг в этой свалке обуви Гриша заметил что-то зловеще знакомое. Крадучись, будто шел на хищного зверя, направился в угол.

— И что ты там увидел? — спросил удивленный Сюсько.

— Может, гадюка заползла, — испуганно сказала Ганночка и, осматриваясь вокруг, поспешно попятилась к порогу.

— Тот! Тот самый! — вскрикнул Гриша, ухватил небольшой старый сапог с порванным носком и бросился к сапожникам:

— Чей? Чей это сапог?

— Чего ты кричишь? — поднял на лоб очки Егор Погорелец.