— Где? — Но тут Антон и сам увидел крохотную рябенькую птичку, преспокойно, как в гнезде, сидевшую на листе кувшинки. Он направил лодку к птичке. А та сидит себе и ни-ни.

— Хозяйкой в заводи чувствует себя! — с радостью за птичку, все так же тихо сказала Оляна.

— Хозяйка из нее! Легче цыпленка, раз держится на таком крохотном листке.

— Какая ни есть, а хозяйка в своем уголке!

— Может, подбитая? Почему не убегает?

— Поймай! — попросила Оляна и робко добавила: — На счастье. Я загадала.

Лодка бесшумно подплыла к птичке. Антон протянул руку.

Но крохотная хозяйка залива вдруг, в один миг, исчезла. В глазах Антона и Оляны, как вспышка молнии, остался лишь след ее длинных, спичечно тоненьких ножек.

Первые прыжки резвая курочка сделала по маслянисто-зеленым листьям кувшинок, разбросанным на поверхности воды, как просяные блины. Потом порхнула по воздуху, едва касаясь густой ряски, росшей под берегом. Дальше, трепеща темно-серыми крылышками, прочертила зигзаги прямо на воде. И последней точкой опоры ей послужила белая как снег, царственно пышная лилия, цветущая под кустом широколистого рогоза.

Лодка подплыла к лилии, которая еще качалась от легкого толчка тоненькой птичьей лапки. Но никакого следа на цветке не осталось. Да и нигде уже не было следа от маленькой притворы и обманщицы.

— Поймал? — лукаво прошептала Оляна и бросила на Антона стыдливый, но по-прежнему обжигающий взгляд.

— Зря вспугнул, — раскаялся Антон.

— Вот какое у нас с тобой счастье! — убежденно заключила Оляна и вздохнула тяжело, обреченно. — Было и вдруг нету. Даже следа не осталось.

— Что ты! Ерунда.

— Не, Антон, не ерунда. Это плохая примета. Значит, больше мы не будем с тобой вместе.

— Не будем вместе?! Э нет! Теперь я тебя не отдам никому. — И, бросив на борт весло, Антон начал целовать ее еще горячее, ненасытнее, чем на берегу.

Лодка застряла в камышах. А весло соскользнуло в воду и поплыло по течению…

— Перестань! Не до музыки! — едва переступив порог, сердито буркнул дед Конон.

Гриша покорно опустил смычок и, удивленно пожав плечами, спрятал скрипку в футляр, хотя ему необходимо было сегодня же проиграть все песни, которые завтра на концерте будет петь Олеся.

Ни на кого не глядя, Конон Захарович прошел в передний угол. Вовсю выкрутил фитиль в лампе. Сел за стол. Отодвинул огромный надрезанный каравай и разложил замусоленную, протертую до дыр газету с постановлением об осушении Полесской низменности.

На последней странице газеты Гриша заметил какой-то план, вычерченный карандашом, но не посмел спросить, что это такое, потому что дед, тяжело вздохнув и обхватив руками голову, сердито насупился.

Гриша терялся в догадках, что случилось. Ведь никогда, даже при панах, дед не запрещал играть. Наоборот, часто сам просил сыграть что-нибудь невеселое. И вдруг: «Перестань». Спрашивать бесполезно: по нахмуренным, как тяжелая дождевая туча, седым бровям видно, что ничего не скажет. Гриша повесил скрипку и сел на лаву. Сегодня лава была свободна. Обычно на ней по вечерам усаживается вся семья. В углу — Гриша со скрипкой. На середине — мать с прялкой, у самого порога — дед Конон. Сидя на низеньком треноге, он делал колодки для обуви. Это стало его обычным вечерним занятием с тех пор, как взялся за организацию сапожной мастерской. Целыми днями он обучал людей своему ремеслу и, конечно, уставал. Но всегда приходил домой веселый, жизнерадостный и, немного отдохнув, снова брался за работу. А сегодня даже не глянул на ящик с инструментами.

Что же случилось?

Ужинал дед неохотно. Так только, чтоб не приставали. А когда начали укладываться спать, куда-то ушел и вернулся только после первых петухов.

Утром, перед уходом в МТС, Гриша все же спросил, что приключилось. Но дед только рукой махнул. Однако горе его было так велико, что, когда внук ушел, он не вытерпел и поделился с дочерью:

— Землю у нас отнимают.

— Землю? Бог с вами! — Оляна отмахнулась, как от наваждения. — И скажете такое!

— Да ты сядь. Тут надо посоветоваться, а не руками размахивать.

Оляна не помнила такого случая, чтоб отец просил посидеть и мирно посоветоваться. Недоуменно посмотрела в его мрачные глаза и, предчувствуя недоброе, присела на лаву.

— Правду ж говорю, хотят нам нарезать участок в другом месте, а на старом канаву прокопать. После Чертовой дрягвы и Зеленый клин осушать собираются. А канава падает прямо через наше поле. Вот… — он показал на газете план осушительного канала.

— Тю на них! Мало им места для канавы?

— То же самое и я говорю. Только ж своего ума им не вставишь!

— А кто это там мудрует?

— Из райисполкома и двое приезжих.

— Э, так я думала то кто-то так. А то ж власть… — здраво рассудила Оляна. — Что ж мы тут можем? Берите в другом месте. Может, еще лучше земля достанется.

— Лучше свое латаное, чем чужое хватаное! Посеешь на чужом, а в случае чего… и останешься, на чем стоишь…

— А что еще может случиться?

— Сказано, баба! Что курица, дальше своего носа не копнет! — И, придвинувшись, отец прошептал: — Ходят слухи, что Украина отделится от России. А случись такое дело, то сразу нас чи германец чи другая держава к рукам приберет. Опять вернутся паны и со своей земли всех метлой… Вы, бабы, тут за горшками ничего не слышите…

— Боже ж мой. Опять паны? — побледневшими губами прошептала Оляна.

— Видно, не судьба нам жить по-людски…

— Что ж делать?

— Скорее распахать весь участок и посадить бульбу, — решительно рубанул рукой Конон Захарович. — Я понял вчера, что по засеянному полю проводить канаву не посмеют. А до осени, бо зна, что будет…

— Боже ж ты мой! — твердила Оляна.

— Надо сегодня ж посадить бульбу!

— Тато, может, отступиться? — тихо, несмело произнесла дочь.

Отец решительно встал:

— Где Грыць?

— Должно, в клубе. Там что-то готовится.

— Я пойду. Хай попросит коня в мэтээсе. Парой опашем за вечер и посадим под плуг.

Оляна хотела возразить. У нее все еще не лежала душа к затее отца. Ей хотелось крикнуть: не смейте втягивать хлопца в это дело. Хватит того, что хлебнул он при панах. Вступаясь за сына, хотелось заодно высказать все, что накипело в душе, сказать, что вся ее жизнь пошла прахом из-за какого-то ковалка земли, что и муж ее погиб из-за упрямства старика, который, как клещ в кожухину, вцепился в этот несчастный ковалок… И многое еще сказала бы в глаза отцу. Да не хватило духу: не привыкла она ему возражать, ведь все годы вдовства он был надежной опорой, любил внука да и ее по-своему жалел.

В самой середине урока музыки в дверь громко постучали. Никодим Сергеевич сам открыл дверь.

Еще за порогом сняв ветхий соломенный брыль, в кабинет вошел дед Конон. По решительности старика учитель музыки догадался, что тот пришел за Гришей. Любезно поздоровавшись с Кононом Захаровичем, учитель кивнул Грише, мол, иди поговори с дедушкой.

Но Конон Захарович ответил, что говорить им некогда, что есть важное дело, ради которого музыку пока что придется оставить.

— Да, да, — с готовностью согласился Никодим Сергеевич. — На час, на два ты можешь уйти, Гриша. Если дедушке надо помочь, то иди. Придешь попозже.

Конон Захарович виновато посмотрел на музыканта. Почесав пальцем серую, как сыромятина, лысину, выдавил:

— Оно-то часом тут не обойдешься, Я его на всю ночь беру.

— На всю ночь? — И без того белое сухое лицо Никодима Сергеевича побелело еще больше. Он поднял руки так, будто хотел сдавить себе виски. — Вечером у нас концерт художественной самодеятельности. Так сказать, проверка дарований. Гришу даже с работы отпустили на весь день.

Конон Захарович решительно повторил, что хочет забрать внука на ночь, чтоб вспахать поле.

Музыкант, ухватившись рукой за сердце, сел на стул и жестом попросил гостя тоже сесть, а Грише махнул, мол, иди погуляй.