Старательно прочистив стекло лампы, висевшей над столом, Конон Захарович зажег ее и вынул из-за пазухи газету. Смакуя каждое слово, он прочел вслух:

— «Постановление Совета Народных Комиссаров Союза ССР об осушении и освоении Полесской низменности…» — Многозначительно подняв палец, он повторил последние слова: — Освоение Полесской низменности… Ага, значит, о-своение. Ну и верно! Хватит быть ей то царской, то графской. Теперь это будет своя, мужицкая земля… Оляна, там скоро у тебя вечеря?

— Давно уже готово, я ждала, пока дочитаете.

— Э-э, тут мне хватит на целую ночь.

— Дайте Грише, он скорее прочитает.

— Э-э, не. Я ждал этого, можно сказать, все мои семьдесят лет…

Оляна поставила на стол глиняную миску с кислым молоком и, постелив рушник, положила стопку млынцив.

От горячих сытных млынцив, от «четушки», выпитой по поводу такого желанного праздника, Конон Захарович раскраснелся, раздобрел и начал рассказывать о том, как граф Жестовский пытался когда-то осушить урочище Прытыку. Три года гонял людей на шарварок. А Прытыка как была, так и осталась непроходимым болотом.

— Ты помнишь, Оляна? — добродушно говорил он. — Чи ты еще на дороге пирожки из песочка пекла, когда гоняли нас на Прытыку? За десятника был тогда старый Гиря. Все горланил: «На Пыртыку! На Пыртыку!»

— Что-то смутно припоминаю. Вы, кажись, называли ту Прытыку дорогой на тот свет.

— Во-во! Значит, помнишь, — обрадовался отец. — Помнишь.

— Ну, так я уже пастушкой была.

— Хотя правда, правда. Это ж я с твоим свекром как раз тогда и завел дружбу. Целое лето мы с ним лес рубили. Канава ж та страшенную уйму лесу пожирала! Нас было пятеро. Хлопцы подобрались дружные, здоровые, что твои дубы. Днем рубят, аж топоры звенят, а ночью песни поют, так что лес качается. А покойный Кондрат, свекор же твой, был певу-ун, певун…

Мирная, спокойная беседа за этим столом была таким редким явлением, что не только Гриша, но и сама Оляна, подперев ладонью щеку, охотно слушали. И может, впервые за всю свою вдовью жизнь Оляна никуда не спешила…

К весне Гриша выучил ноты и понемногу начал играть на скрипке и пианино. Оказалось, что расплющенный палец не мешал играть на пианино, где клавиши значительно шире, чем кнопки у гармошки. Приспособился он и на баяне, но играл на нем только на танцах. Никодим Сергеевич стал поговаривать о том, чтобы устроить Гришу учиться.

— Конечно, виртуоза из него уже не получится, утеряно целых десять лет! — говорил он Моцаку. — Но он сможет писать музыку. Надо его устроить в культпросветучилище, минуя недостаток общего образования…

Об учебе в городе Гриша мечтал настолько робко, что ни с кем об этом не говорил. Поделился этой мечтой лишь с Олесей, когда та вернулась с курсов медсестер и сразу прибежала к ним, как в родной дом. Олеся неузнаваемо похорошела. Стала веселой, говорливой и общительной.

Когда они вечером пришли в клуб на танцы, то не раз слышали шепот: «Какая парочка!»

И только Сюсько ядовито ворчал.

В первое майское воскресенье на Чертову дрягву прибыл экскаватор. Для морочан это было таким знаменательным событием, что смотреть необычайную машину вышло все село. Церковь в этот день пустовала.

Экскаватор стоял на кованом железном понтоне. Катер подвез его по Стоходу к самой трясине. И люди, окружившие невиданную машину, гадали, как же она уведет болотную воду из Чертовой дрягвы? Многие вообще не верили, что из этой затеи что-нибудь получится, только потому, что за главного на машине был всем известный, вечный неудачник Антон Маракан. Что ж, что он пожил в Советах какой-то год!..

Антон, чувствуя это недоверие, решил тут же продемонстрировать мощь своей машины. Как только понтон причалил к тому месту, откуда должен начаться канал, Антон включил мотор.

Дрогнула вековечная трясина, заколыхалась.

Лодки, в которых сидели съехавшиеся по протокам любопытные, сразу отскочили от грозно взревевшей машины.

Хорошо прогрев мотор, чтобы не опозориться в спешке, Антон проверил работу ковша: опустил на приподнятый торфянистый берег, отделявший трясину от реки. Ковш глубоко вошел в мягкий грунт и, сочно чмокнув, поднялся переполненный. Морочане ахнули, увидев огромную яму.

Выбросив кучу земли на берег, ковш деловито вернулся назад и опять в один момент глубоко воткнулся в черную торфянистую гущу.

В течение получаса перед удивленными морочанами образовалось начало широкого канала, который тут же заполнило водой из Стохода. И уж чтоб односельчанам совсем было ясно, как же дальше пойдет работа, машинист и его помощники шестами ввели экскаватор из Стохода в глубокий, только что проделанный канал.

— Вот так пройдем через всю Чертову дрягву! — Антон взмахнул рукой напрямик. — И по этой новой речке вода из трясины сама уйдет в Стоход. А чтоб она не ленилась, мы и Стоход углубим.

— Так и зажурчит? — радостно, совсем по-детски подхватил какой-то облинявший курносый дедок.

— Ну а теперь мы займемся устройством жилья, — сказал Антон и, выключив мотор, перешел на второй понтон, стоявший позади экскаватора. — Тут построим себе домик и начнем войну с Чертовой дрягвой!

— Так это мы сами смастерим, зачем вам терять время! — решительно заявил Егор Погорелец. — Правда, мужики?

— В два счета! Только пусть крепче берутся за Чертову дрягву.

Среди любопытных был и Крысолов со своим неразлучным чертиком в зубах. Увидев, как начинаются работы по осушению болота, он понял, что дело затевается серьезное и бороться с ним будет не легко. А бороться надо. На второй день после опубликования постановления правительства об осушении и освоении Полесской низменности он получил из Берлина шифровку, в которой категорически требовалось озера его подшефной области сохранить недоступными для советских танков. Крысолов догадался, что в будущем предполагается высадка десанта на озерах, и сразу же начал принимать все меры, чтобы выполнить и это задание.

«Если Чертову дрягву осушат и углубят русло Стохода, то графское озеро обмелеет и станет непригодным для посадки гидросамолетов, — размышлял Крысолов. — Да, придется поломать голову…»

Оляна стояла в густом, белесом лозняке и ждала, пока разойдутся все, кто пришел или приплыл смотреть на экскаватор. Ей хотелось скорее увидеться с Антоном, поговорить наедине, порадоваться, что никто теперь не назовет любимого человека чудаком, неудачником и что с этого дня к нему вернется его добрая, звучная фамилия — Миссюра, Антон Миссюра.

Долго уплывали вверх по Стоходу переполненные лодки. Казалось, им не будет конца. И откуда их столько набралось!

Наконец вереница лодок скрылась за изгибом реки. Оляна осторожно выглянула из зарослей. На речке никого. Был полдень. Утомившееся солнце бросало на воду широкую белую дорожку. На этой дорожке вдруг показалась еще одна лодка — большой, уже почерневший от времени човен.

«Это он, Антон!» — обрадовалась Оляна и скрылась в своей засаде. А когда лодка поравнялась с лозняком, окликнула его, сгорая от стыда, как в молодости.

Услышав ее зов, Антон разогнал лодку так, что она чуть не до половины выскользнула на мягкий торфянистый берег.

— Оляна! — Выскочив из лодки, Антон обнял ее своими огромными железными ручищами…

Оляна прижалась к нему со всей страстью, накопившейся за долгие годы одиночества, поцеловала жадно и щедро. Губы у нее были полные, огненные…

Солнце клонилось к закату, когда Антон и Оляна сели в лодку, до половины наполненную сеном.

— В дороге мы спали прямо в лодке, на сене. Мягко и тепло, — пояснил Антон, хотя Оляна ничего об этом не спрашивала.

Она вообще ничего не могла говорить после случившегося на берегу. Ей до жару в голове было стыдно, что все это произошло среди бела дня, под открытым небом.

Лодка вошла в залив, окруженный прохладным, терпко пахнущим ольховым лесом. По берегам рос высокий, густой камыш.

— Глянь, курочка! — прошептала Оляна и показала рукой на отмель, заросшую кувшинками да ряской. — Болотная курочка.