— А правда… — согласился он, хотя в глазах его еще не погас блудливый огонек.

Гриша впервые видел такую озорную, плутоватую улыбку на вечно хмуром, морщинистом лице деда.

— Не верится, что у нас теперь столько земли! Совсем не верится!

Но даже после этого признания дед продолжал пахать чужое. И лишь когда довел борозду до конца, сказал нарочито беспечно:

— Да не бойся. Это ж земля Гири. За темное дело получил он ее у пана еще прошлой весной. У него теперь двадцать гектаров. Половину смело можно разделить между бедными.

Гриша брел по глубокой свежей борозде, надеясь, что дед устанет и разрешит ему пахать. Но старый пахарь, дорвавшийся до любимого дела, забыл обо всем на свете и так навалился на плужок, будто бы и сам вместе с лемехом хотел влезть в мягкую, рассыпчатую, хорошо подготовленную весенним солнцем почву.

Лишь вспахав половину поля, дед дал коню отдохнуть и сам присел на плуг.

Только что вспаханная сочная земля парила густо, привольно дышала всей своей широкой, могучей грудью. Чуть приметный болотный ветерок густо гнал по полю мелкие стайки тяжелого сизого пара. Как поземка, этот пар прижимался к земле, полз тонкими, юркими змейками, игривыми дымками резвился вокруг больших рыжих комьев, ждавших бороны. Казалось, что в свежих, еще пахнущих молодым огуречным рассолом бороздах дымят, разгораются маленькие очажки. И в каждом очажке зарождается загадочная, новая жизнь.

Немного передохнув, дед Конон начал нарезать борозды для стока воды.

Посей полешук на ровном поле, как это делают в других краях, у него не только ничего не вырастет, а вместо пашни к осени получится болото. Дождей здесь выпадает столько, что земля не успевает впитывать. Вот и научились хлеборобы избавляться от лишней влаги: по вспаханному полю через каждые два-три метра нарезают борозды для стока воды и только потом боронят и сеют. Рожь в этих бороздах обычно выходит хилая, бледная — вымокает. Зато на избавленной от лишней влаги полоске она поднимается буйная, зеленая, колосистая. Борозды эти, конечно, много отнимают урожая. Но без них в краю дождей и туманов не обойдешься.

Нарезать борозды надо тоже умеючи, чтоб вода в них не застаивалась, а быстро уходила с полей. И дед Конон делал это безупречно. Гриша даже залюбовался ровными, чистыми, словно подметенными веником канавками, остававшимися за плугом деда. Соскучился старый пахарь по вольной работе на земле, истосковался и теперь отводил душу за все утерянное, за все несбывшееся в долгой неудачной жизни.

— Что, Сибиряк, чужую землю пашешь?

Дед и внук так увлеклись работой, что не заметили, как подошел к ним высокий хмурый человек с винтовкой на плече и пистолетом за поясом.

Старый Конон поднял глаза, вдруг натянул вожжи, остановил коня и, как подкошенный, сел на плуг.

— Ле-о-ов-ка! — узнав бывшего полицая, протянул Гриша и выронил кнут.

Он хотел сказать что-то еще, но не мог, словно Левка опять, как тогда в кабинете коменданта полиции, заткнул ему рот шарфом. Сухой, туго скрученный комок застрял во рту и не давал свободно дышать. Не шевелясь и не сводя глаз со своего заклятого врага, Гриша стоял за спиной деда.

— Ну! — холодно и люто уставились на Гришу чем-то тяжелым налитые совиные глаза. — Как пальцы? Зажило, как на собаке?

Гриша отвел глаза, чтобы скрыть свою ненависть, и спрятал правую руку в карман: не хотелось, чтоб этот гад, разбивший вместе с пальцами все самые отрадные надежды, еще и теперь глумился, любовался своей «ловкой работой».

— Теперь можешь играть на гармошке, сколько влезет! — дразнил Левка.

Гриша невольно глянул под ноги своего врага и увидел сапоги. Порыжевшие, избитые, но те самые, подкованные железом сапожища, которые растоптали его гармонь. Стало холодно, жутко. Вспомнились слова Левки: «Змею можно посадить за пазуху, если вырвать жало». Потом хруст пальцев под железным каблуком и резкая огненная боль. При этом воспоминании правая рука Гриши вздрогнула. От пальцев до локтя пробежали мурашки. Он сжал кулак, но не вытащил его из кармана.

«Налетела бы милиция!» — стиснув зубы, подумал Гриша.

Он не просто думал о милиции, а мысленно перенесся к деревянному дому районного отделения и, глядя на вывеску, как на икону, молил, уговаривал начальника скорее догадаться и прискакать на Чертову дрягву. Но вокруг, насколько видел глаз и слышало ухо, не было ни топота скачущих коней, ни говора людского, ни даже птичьего щебета.

Ехидно улыбаясь, Левка вошел в борозду, сел на свежий пласт против деда и нарочито громко спросил:

— Ну, как без панов, без хозяев?

Надо было бы смолчать, уклониться от прямого ответа. Но дед Сибиряк не умел притворяться, криводушничать.

— Обходимся. Обходимся, — в тон Левке ответил он.

— Не радуйся! — злобно процедил Левка. — Не долго вам пановать, гонять нас по корчам!

Только теперь дед Конон заметил Барабака, стоявшего в лозняке, опершись на винтовку, приставленную к ноге. Барабак смотрел в сторону села, видно, караулил своего напарника.

Тут дед Конон испугался еще больше. Ни разу в жизни он не был в таком безвыходном положении, как в эту минуту.

Безоружный встречался с медведем. В болотистом лесу напоролся когда-то на разъяренного подстреленного кем-то дикого кабана и целую ночь уходил от него, по веткам перебираясь с дерева на дерево. Да чего только с ним не случалось! Но каждый раз в сознании оставалась хоть маленькая надежда на спасение. А сейчас не было никакой надежды остаться в живых, а главное — спасти внука. Весь район знал об изуверстве бывшего графского стражника Барабака и его сподручного Левки Гири, которые после бегства панов занялись бандитизмом.

— Ты, хлопец, иди погуляй, — повелительно сказал Левка Грише. — Мне с дедом потолковать надо.

Гриша хотел возразить, но в горле все еще стоял сухой шершавый ком. Не в силах что-нибудь произнести, он отрицательно мотнул головой в знак того, что никуда не уйдет, и заслонил собой деда.

— Убирайся! — Левка нахмурился и вынул из-за пояса большой черный пистолет.

— Да бог с тобой, Левко! Что хлопец понимает? — кротко заговорил дед Конон. — Иди, Гриша, не бойся: на такого старого дурня пан пожалеет патрона.

Левка ухмыльнулся и победно глянул на Барабака. А дед тем временем подтолкнул Гришу и, строго посмотрев в глаза, шевельнул длинными седыми бровями: в сторону села, мол, беги.

Гриша направился было к лозняку, но Левка крикнул:

— Погуляй с паном Барабаком, а то ему скучно одному.

Пришлось подчиниться.

Когда Гриша отошел, Левка тихо, зловеще пробурчал деду Конону:

— Верни моей матери корову.

От сердца у деда Конона сразу отлегло. Раз такое требование, значит, не убьет. Он задумчиво почесал в затылке и развел руками, будто советовался:

— Я думаю, не возьмет ее Одарка. Знает, что корова моя.

— Нет, моя! — настаивал Гиря.

— Твоей она была всего неделю. Не знаю, за что ее пожаловал тебе пан, — отвечал дед, не глядя на бандита. — А я ж сам ее выкормил, можно сказать, на руках вынянчил.

— Мы не на сходке. Отведи корову матери, и все! Да! Еще вот что скажи, Сибиряк: правда, что ты подговариваешь людей, чтоб осушить Зеленый клин?

— А чего ж тут такого? Конечно, надо осушить его. Когда-то ж это была пахотная земля. Да еще какая! Жито стояло, что твой камыш!

— Та-ак… И осушить его можно только колхозом? — Левка подмигнул: мол, видишь, как я все знаю.

— Ты что ж, и на собраниях бываешь? — натянуто улыбнулся дед и посмотрел на Гришу, который стоял довольно далеко, но по настороженности было видно, что все слышит.

— У меня везде глаза! — хвастливо ответил Левка. — Так вот, чтоб до новой весны о колхозе больше ни слова. А пока колхоза не будет, то и за болото вы не возьметесь, это как пить дать.

— Да чего ты так печешься об этом болоте?

— Я купил его у пана. Половина Зеленого клина, от грудка Соловья до леса, все это теперь мой сенокос. Мой! — И, воровато посмотрев по сторонам, Левка понизил голос: — Скоро все изменится. Украина будет самостийной, ни от кого не зависимой. Панами будем мы. Ясно? — Левка пошел. Но обернулся и добавил: — Ты, конечно, заяви, что видел меня, — и глумливо ухмыльнулся. — Может, по следу поймают…