— Постой, Гришка! — вдруг прошептал Иван Параныця. — Кто-то идет к вам. Смотри, возле калитки.
Гриша, махнув, чтоб все оставались на месте, побежал к дому, где стоял кто-то в белом.
— Кто там?
— Гриша… Сюда… Скорее сюда! — послышался торопливый шепот.
— Олеся? — удивился Гриша. — Что случилось? Почему раздетая?
— Гриша, скорее беги на хутор Кривича, — с трудом переводя дыхание, прошептала девушка. — Там учитель. А Сюсько узнал и заявил в полицию.
В это время сбежались все, кто стоял возле сарая.
Когда Олеся рассказала о том, что произошло в доме управляющего, Санько рассудил, что Грише нельзя плыть на хутор, потому что не успеет вернуться к дойке коров.
— Лучше я поплыву: Егор выручит, если опоздаю.
Все согласились. Санько пустился к речке. Олеся пробежала с ним несколько шагов и шепнула, чтоб привез учителя к дубу, разбитому громом.
Санько убежал. Олеся осталась одна посреди дороги. К ней подошел Гриша и робко спросил:
— А ты как же!? Тебе надо скорей домой, а то догадаются.
— Я назад боюсь по селу, тут собаки…
— Да одну мы тебя не пустим. Пошли.
Через огород вся ватага направилась в лес, где Олеся оставила коня. Светало.
— Я поеду лесом напрямик, чтоб не встретиться с комендантом, — вдруг решила Олеся и отказалась от провожатых.
— Что ты! Страшно одной.
— В лесу я уже не боюсь.
— А коня куда денешь?
— Коня оставлю в лесу, пусть пасется, а сама скоренько насобираю грибков и скажу, что по грибы ходила. Да паны еще спать будут, когда я вернусь.
Грише очень хотелось поговорить с Олесей наедине: стыдно было за прежние насмешки над ней, надо было как-то загладить свою вину. Но рядом все время шли ребята, и заговорить было невозможно. И лишь подсаживая дивчину на коня, он шепнул:
— Олеся! Я больше не буду петь «Тиха вода»…
Но сказал так невнятно, что Олеся ничего не поняла и, вскочив на коня, натянула поводья.
Застоявшийся конь ударил копытом, заржал и, не дожидаясь понуканья, унес ее в лес, над которым уже гасли звезды и зеленело остывшее за ночь небо.
Александр Федорович, распрощавшись с Саньком, пошел опушкой леса и недалеко от дуба, обожженного когда-то молнией, увидел Антона Миссюру. Немного поговорив, они решили, что временно Александр Федорович поживет в заполненной снопами жита клуне управляющего, куда, кроме Антона, никто не ходит.
Шли густым еловым лесом. Говорили шепотом. Внимательно прислушивались. Часто останавливались, чтобы осмотреться. И все-таки не убереглись. Только перешли по жердочке через ручей, навстречу из густого ельника вышел Крысолов в высоких яловичных сапогах, с ружьем на плече. В зубах, как всегда, он держал деревянного чертика, из пасти которого медленно тянулись тонкие сизые струйки дыма.
— Пан учитель? — удивленно и вместе с тем радушно заговорил Крысолов. Вынув изо рта трубку, он подошел ближе. — Добрый день, пан учитель. Слава богу, вырвались!
Александр Федорович, уже немного знавший этого человека, смущенно ответил на приветствие… А Миссюра молча остановился за спиной учителя.
— Полиция перевернула всю Морочну. На хуторах обшарила все кусты и теперь пьянствует с досады, — усмехаясь, сказал Крысолов. — Но это все чепуха… А вот куда вам теперь деваться? Антон, конечно, хороший проводник, только ж… — Вдруг он умолк: понял, что ему не доверяют. Посмотрел Антону в глаза и протянул к нему руку, словно прося о чем-то: — Да ты, Антон, скажи пану учителю, кто я такой.
— Я знаю, знаю вас, Иван Петрович, — чувствуя неловкость, поспешно ответил Александр Федорович.
— Нет! — почти с обидой отрезал Крысолов. — Скажи, Антон, я погубил кого-нибудь?
— Чому? Такого вы не можете, то я крэпко знаю.
Крысолов затянулся едким, пахнущим на весь лес табаком и спокойно посмотрел вокруг.
— Здесь никто не подслушивает. Поговорим откровенно… Зачем рисковать, куда-то брести с больной ногой? Можно пожить в тепле, по-человечески, пока подлечитесь.
— Где теперь найдешь такое убежище? — пожал плечами учитель. — Везде шарят, вынюхивают…
— Ну, положим, не везде им позволено нюхать. — Крысолов часто запыхтел дымом, потом не спеша выбил пепел и остатки табака, продул трубку и, лишь спрятав ее в нагрудный карман коротенькой черной кожанки, спросил: — Вы знаете, что в Кракове десять лет подпольная типография коммунистов работала в подвале дома, где жил прокурор?
— Не слыхал такого, — ответил Александр Федорович, криво улыбнувшись.
— Вот и мы проведем такой опыт, — глядя прямо в глаза, сказал Крысолов. — Спрячем вас под самым носом ясного пана, у меня в доме.
Моцак развел руками:
— Зачем вам ставить себя в такое положение?
— Зачем? — переспросил Крысолов и тяжело вздохнул. — Ведь я волжанин, пан учитель. Тело мое здесь, а душа на матушке Волге. Но когда-нибудь я весь туда переберусь… Теперь вы кое-что поняли?
— Кое-что да… Но все же…
— Остальное потом поймете. Идемте. А ты, Антон, отправляйся домой. И конечно, молчи. Впрочем, тебя предупреждать не надо.
— Как быть, Антон? — спросил учитель.
— Оно и так не плохо. Можно и так, — ответил Антон, досадуя на Крысолова, что тот отнял у него возможность помочь учителю.
Когда Антон ушел, Крысолов сказал:
— Ведь я понимаю, товарищ учитель, дело, за которое вы боретесь, рано или поздно восторжествует. Так пусть и моя капля труда будет в этом деле… Ну а если придется вам бежать в СССР, я с радостью пойду с вами. Даже буду вам полезен: сумею достать прекрасные карты. Тайно устроив учителя в маленькой комнатке, заполненной охотничьими принадлежностями, Крысолов дал отпуск женщине, работавшей у него прислугой.
— Зачем ты взял этого человека? — испугалась жена.
— Смотри вперед! — ответил Иван Петрович своей любимой поговоркой и строго приказал молчать.
В темной комнате раздраженный комендант зло выговаривал Савке Сюсько:
— Болван! Показаться на улице в таком виде!
— Бардзо проше! — держась за перевязанную голову, чуть не стонал Сюсько. — Проше бардзо пана коменданта! Что ж я тут мог поделать? Ей-бо! Куда ж мне было девать мою разбитую голову, раз я должен прийти к вам, проше пана?
— Какая глупость! Как лошадь: может делать только то, что прикажет кнут. А чтоб мозгами пошевелить…
— Проше пана коменданта! Меня как оглушили тем камнем, то я ни руками, ни ногами не мог шевелить, а вы говорите, мозгами шевели…
— Надо же додуматься выйти на улицу с забинтованной головой! Ведь этим ты каждому дураку сказал: вот он я, что подслушивал!
— О-о! Пусть пан комендант про то не беспокоится. Я целый день сидел дома, а сюда пошел, когда уже совсем стемнело. Ей-боженьки! Низенько так себе пригнулся. И все время огородами, огородами, трюх-трюх…
— Довольно! Рассказывай, что нового.
— Ну так вот же, — с готовностью начал Сюсько. — Гришка этот…
— Опять: этот, тот! — перебил Красовский. — Ты что, с кумом о рыбалке растабариваешь? Мне нужны фамилии, имена! Без всяких «этих» и «тех»…
— Проше пана коменданта! Григорий Крук, внук того самого деда Сибиряка, который и вам сапоги…
— К делу!
— Ну так вот же ж… Этот Григорий позавчера опять рассказывал хлопцам про того разбойника, красного большевика, что всех бунтовал. Про Спартака, проше пана.
— Ты идиот, Сюсько! Я тебя выгоню! — процедил Красовский.
— Смилуйтесь, пане комендант. Бардзо проше пана коменданта. Я ж говорю чистую правду. Ей-бо!
— Продолжай!
— Ну так вот же ж… Этот Спартак, проше пана, собрал вокруг себя шестьдесят тысяч. И задумал пригласить к себе Катерину.
— Какую Катерину? — заорал Красовский, вставая.
— Э-э… — замялся Сюсько. — По-моему, она была русская царица. А Спартак, видно, задумал на ней жениться…
— Бредишь! Или сошел с ума!
— Так этот же… то есть Григорий Крук часто говорил это слово… Ей-боженьки! Я хорошо слышал. Еще мне хотелось его поправить, он все время ошибался и говорил не Катерина, а Каталина.