С Агнессой было все просто. Через несколько дней после знакомства Эрле услышала от молодой женщины, что та страдает сенной лихорадкой, летом тяжело, а весной так вообще полный кошмар — и велела мужу привезти из очередной поездки какое-нибудь необычное растение. И чтобы обязательно без цветов! Марк привез нечто зеленое, с правильными овальными листьями и выпуклыми красными прожилками на этих листьях. Вечером листья складывались, как ладони у молящегося, за что растение и получило свое название — «набожность». Обрадованная Эрле продержала набожность в доме до именин Агнессы (ухаживать за ней оказалось на удивление просто), а потом подарила ее имениннице, после чего ореол таланта вокруг головы соседки стал тускнеть.

А вот с Карлом было намного сложнее. Эрле поначалу решила, что его таланту нужно лишь чуть-чуть помочь, и он сам распустится. Карл показался ей славным человеком — пухлые щеки, крупный улыбчивый рот, мягкий, округлый, немного младенческий подбородок, глаза-щелочки — карие, довольно темные, цвета хорошо отполированного старого дуба, а зрачки обычно очень маленькие, как будто ему было все время слишком много света… Волосы у него были короткие, каштановые, волнистые, а передвигался он с опаской и немного неуклюже — должно быть, потому, что был довольно грузен. Болтушка Агнесса как-то раз случайно обмолвилась, что у ее мужа есть страшная тайна — вот уже несколько лет он пишет большой роман в письмах. Эрле удивилась — чего-чего, а таких оттенков в его ауре не было — но ничего не сказала, а про себя подумала, что здесь, пожалуй, придется повозиться…

Через год после свадьбы, во время очередной отлучки Марка, в Ранницу приехал по делам старинный приятель отца Теодора, почтенный таххенский купец. Он разыскал Эрле — не без труда, правда, хорошо хоть тетушка Роза, к которой молодая женщина иногда заходила поболтать, знала, где искать бывшую жилицу, — и передал ей письмо от отца Теодора.

Послание было большим и обстоятельным. Сначала отец Теодор подробно расписал все перемены, которые произошли в Таххене за время отсутствия Эрле: что построили, что сломали, у кого ребенок родился, у кого теща умерла… Писал про большой пожар, еще осенний — в Таххене они вообще случались довольно часто: там было много деревянных домов, а лето опять выдалось сухим, ни дождинки, ну вот и полыхнуло… Рассказывал отец Теодор и про Семилапого, большую рыжую мохнатую псину, которую Эрле когда-то спасла от мальчишек, хотевших утопить щенка. Тогда Семилапый был толстым, смешным и жутко неуклюжим. А ноги людям он отдавливал так ловко, словно у него было не четыре лапы, а минимум семь. Эрле тогда как раз собиралась покидать Таххен, и куда щенка девать — не знала совершенно. Выручил отец Теодор, заявив, что лишний сторож ему не помешает, а прокормить собаку он как-нибудь прокормит. Отец Теодор писал, что пес уже совсем вырос — прямо не узнать; даже щенки уже были от соседской суки — такие же рыжие и бестолковые, как их папаша…

Писал он и про Анну со Стефаном. Он обвенчал их, как только они приехали в Таххен; Анна уже успела родить мужу дочку, назвали Хильдой, а по всей вероятности, скоро родит еще одну. И вообще отцу Теодору показалось, что Анна своей жизнью довольна, хотя и косится в его сторону настороженно, особенно когда он про Стефана с ней заговаривает — интересно, с чего бы это, а, Эрле? Ты бы хоть в письме намекнула, что там у вас в Раннице случилось… Что до Стефана, то его душевное состояние волновало отца Теодора еще больше, чем Аннино. Замкнутый парень, как сундучок с дорогими каменьями — все время на запоре, и не подступишься. Людей сторонится, разве что пока еще не шарахается, только с женой своей и разговаривает, а в глазах — тоска-а-а… Небось ведь веселый раньше был, смешливый… Что же за людей ты ко мне, девочка, послала? Что за беда с ними приключилась? И ведь гнетет их что-то, тревожит, и спросить даже нельзя — доверие надо сначала завоевать, а они оба пуганые, ровно вороны, и опасливые оба же… Один только раз Стефан проговорился, невольно высказал, что на душе: спросил, очень ли это дурно — подозревать, что друг тебя предал, и не все ли это равно, что самому предателем стать? Ну ничего; Бог милостив, глядишь, со временем они и успокоятся… А из Стефана лекарь знатный выйдет, дайте только срок — травник наш и так на нового помощника нахвалиться не может — и сообразительный он, и смекалистый, и глаз верный…

А в конце была приписка. Мол, так и так, девочка, как соберешься уходить из Ранницы — не хочешь ли в Таххен заглянуть? Пора уже, целых два года прошло; опять же, и друзей своих навестишь…

Эрле посчитала — действительно, получилось, что она провела в Раннице без малого два года — дольше, чем где-либо еще; с тех самых пор, как она была ребенком, ей не приходилось нигде настолько задерживаться… Что ж, тем любопытнее будет посмотреть на выращенный ей самою сад. И кроме того, как она может уйти — здесь же ее дом, ее первый собственный дом, здесь Марк, наконец! Ну, положим, не совсем здесь и отнюдь не всегда, но все-таки…

Отвечала она долго. Тщательно подбирала слова, чтобы никого не задеть и не обидеть; написала, что непременно будет в Таххене, вот только Ранницу пока что покидать не собирается, у нее тут дела…

И только поставив точку и перечитав письмо, она обнаружила, что ни единым словом не упомянула про свое замужество.

В приоткрытое окно заглядывали весеннее солнце и ветка яблони. На пушистом черно-белом ковре с геометрически правильным рисунком переплелись в рукопожатии пятно солнечного света и тень от ветки. В садике чирикали воробьи; пахло влажной, осторожно осваивающей прогалины молоденькой травкой.

Эрле заканчивала вышивку. Диковинный цветок под ее иголкой обретал жизнь — распускались ярко-алые, чистые, горячие лепестки, будоража взгляд, привыкший за зиму к тусклости красок, изящно отгибались назад бледно-зеленые чашелистики, похожие на оттопыренные пальчики; оставалось только посадить на цветок толстого важного шмеля (если правильно подобрать нитки, он даже будет казаться мохнатым) — и все, картина будет готова. Она пока еще не знала, что собирается с ней делать — то ли подарит кому-нибудь, то ли себе оставит. В любом случае, сегодня вышивку не закончить, это и шмелю ясно, а солнышко вон какое славное — может, спуститься в садик? Ну и что, что там грязно и дует — Марк в отъезде, ругаться некому…

— Госпожа! Вас там господин Карл спрашивает, говорит — по делу. — Это Катерина. Полная, лицо строгое, волосы собраны в такой гладкий узел, что кажется — его натерли паркетным воском, а пробор — прямой и ровный, тронь — обрежешься… Эрле как-то раз видела: вернувшаяся с улицы Катерина стоит перед зеркалом и хищно орудует гребнем, восстанавливая нарушенную ветром симметрию. Но зато какой голос! Как она поет, когда думает, что ее никто не слышит!

— Да-да. Скажи ему — я сейчас выйду.

Встала. Вышивку — в секретер, к бумагам, задвинула ящик. Подошла к зеркалу, разгладила юбку, провела рукой по волосам — выгляжу вроде бы нормально… На пороге задержалась, оглянулась — прощай, солнышко, прощай, прогулка по саду!.. впрочем, на небе и так уже появились тучи…

При ее появлении Карл встал, поклонился чопорно; Эрле приветливо улыбнулась — доброго дня, бесконечно рада вас видеть, как здоровье вашей драгоценной супруги? — но руку для поцелуя давать не стала; непринужденно устроилась в бело-зеленом полосатом кресле с гнутыми ножками в виде копытцев сатиров, лицом к напольным часам красного дерева с золочеными купидончиками и амурчиками; потянулась к вазе на низеньком столике, отщипнула пару виноградин.

— Угощайтесь же. Вы что, не любите виноград?

— Нет, спасибо, — отказался гость. Он сидел на самом краешке дивана, немного подавшись вперед; пальцы правой руки машинально барабанили по колену. — Не охотник я до него…

— Жаль, жаль… Это Марк привез, с юга откуда-то, чтобы меня побаловать…

— Кстати, когда он вернется, непременно передайте ему, что мы с женой будем счастливы видеть вас у себя в гостях. — Карл говорил быстро и нервно; Эрле показалось, что сначала он хотел сказать что-то другое, но передумал. — Пожалуйста, заходите, не стесняйтесь, жена хотела вам показать какое-то новое растение…